…Чем?
Чего достиг он?
Чем он славен?
Любовью к женщинам? И ветреностью, которая более пристала к лицу дочерям Евы?
Бессердечием?
Достойные деяния…
…В пустоте, которая воцарилась средь зеркал, забранных полотнами ткани, вдруг послышался смех.
– Арриго… ты пришел? – окликнули его.
Обернулся. Лишь тенями комната полна.
Тихо.
И снова – легчайшее прикосновение к волосам, словно нежная рука гладит их.
– Ты не забыл меня? – тихий шепот пробирает до костей. – Ты не забыл меня…
– Кто ты?!
Смех – хрустальный. И полотно падает с зеркала. Арриго видит себя и тень за своим плечом. Женщину с длинными волосами цвета живого золота…
– Арриго, – она зовет его, и руки-плети обвивают его шею. Холодные губы дарят поцелуй.
Арриго очнулся в темноте. Он лежал на полу перед зеркалом, сжимая в руках темное полотно, не то укрываясь, не то защищаясь от кого-то неведомого. В стекле отражался крест. И сам Арриго, побелевший и постаревший. Ему было холодно, словно бы кто-то вытянул из тела все тепло – до последней капли.
– Господи…
Он редко обращался к Богу. Нет, конечно, Арриго был истинной веры, и храм посещал, и жертвовал, исповедовался, грешил, вновь жертвовал, но вот чтобы – прямо к Богу…
Впервые его молитва шла от самой души.
– Зачем, Арриго? – спросили его. – Ты снова хочешь меня прогнать? Не выйдет.
Он вскочил, оглянулся.
Никого.
– Уходи! – закричал он, и крик полетел по дому. – Уходи! Я тебя не боюсь…
– И не надо.
Снова была она сзади, неуловимая и ледяная.
– Я не причиню тебе вреда. Я лишь хочу быть с тобой.
Он осенил себя крестным знамением. И воздух. И зеркало. И понял: бесполезно. Разве ангелы боятся Бога? Они – часть света. И выходит, что Арриго…
…Матушка знает, что делать.
– Нет, Арриго… уже не знает. Прости, – она шла за ним по пятам, и он слышал ледяное неживое дыхание на своей шее. – Я не могла позволить ей нам помешать.
– Ты умерла!
– Тело. Всего-навсего тело. Душа ведь бессмертна, и ты это знаешь. Мы будем вместе. Смирись…
…Матушка умерла. Об этом Арриго сказала старая служанка – и отвернулась, скрывая слезы в полуслепых глазах. Она любила госпожу, пусть та и была строга.
– Она не мучилась, господин, – сказала служанка, щурясь. Ей все чудилось, будто колышется за спиной молодого Арриго некая тень, смутная, призрачная. Блажат глаза.
– Во сне отошла… молилась, молилась.
…За него, единственного, кто по-настоящему был ей дорог.
И – разочаровал.
– Притомилась и сказала, что спать ляжет. Велела к заутренней разбудить. И еще молочка просила принести, с медом. Она любила молоко с медом. – Служанка прижала руки к груди, понимая, что больше никогда в жизни не придется ей спускаться в кухню и греть молоко, всенепременно свежее и от рыжей коровы. От них, все это знают, молоко самое жирное и сытное. – Я-то и пошла. А вернулась – она уже спит… совсем. Мы вас искали.
Слуги осмотрели каждую комнату в доме, заглянули и в подвалы, и на чердак, но не обнаружили молодого хозяина. Зная о ссоре его с хозяйкой – неужто осмелилась она высказать ему все, что на душе у нее накипело? – решили, что ушел он из дому, и отправили гонца с печальным известием в резиденцию Арриго.
– Я в библиотеке был, – сказал Арриго. – Я был в библиотеке…
Служанка покачала головой. Библиотеку, любимое место тихой Марии, трижды обыскивали. И никого не видели, разве что… полотно там вечно с зеркала соскальзывало. И теперь вот хозяин в него завернулся, словно в саван.
Дурная примета. Ох, дурная!
Двойные похороны прошли тихо. И Арриго остался наедине с домом. Он не находил в себе сил уйти, словно невидимая цепь привязала его к опустевшим комнатам, к призракам, в них обитавшим.
Исчезли слуги, а новые, которых Арриго пытался нанять, не задерживались дольше чем на месяц. Вскоре во всем Палермо не осталось человека, который бы не слышал о проклятом доме.
И о проклятом муже.
Друзья, прежде следовавшие за ним неотступно, вдруг позабыли само имя Арриго. Богатство? Имя? Слава? Что значили они за порогом, в месте, где все дышало пылью и запустением…