Фара Роуз Смит
«Колдовская птица Набрид-Кюнт»
Farah Rose Smith
«The Wytch-Byrd of the Nabryd-Keind» (2018)
…злато моих очей,
пурпур губ —
это гламур
или я съела тебя, сокровище?..
Клаудия Марр, голова гордо вскинута под черной вуалью, на коже цвета песчаной бури — лунное сияние, вырастает на сцене, превращаясь из призрака в манекен на бархатном сиденье трапеции. Ее длинные газовые одежды струятся вниз, развеваясь над призматической сценой. Все черное, кроме ее рта — колдовская тень аметиста лежит на губах, изогнутых, будто лук купидона — точкой в пьесе невысказанных проклятий.
Ее лица, парящего в жидкой тьме, касаются бронзовые и обсидиановые перья — огромные, нездешние, принадлежащие царице птиц. Зрители ахают от восторга, пока красавица и чудовище танцуют в полете — в симфонии немых жестов и всполохов цвета. Это триумф красоты и жизни. Женщина, раскрашенная, как кукла, и творение дикой природы — идеальны. Лишенной перчатки рукой Клаудия гладит бесконечное горло птицы. Клекот нарастает, словно прибой, прокатывается по рядам волнами колдовства, наполняет ночь ауспиций дыханием чуда.
Птица расправляет огромные крылья. Представление окончено. Клаудия, гибкая, как ртуть, стекает на гранитную сцену. Фыркает, прижимаясь холодной щекой к полу, золотая пыль падает сверху райским дождем. Она смотрит на первый ряд — на своего возлюбленного — Жирара Ожье.
«Спасибо», — шепчет она. Свет меркнет, и птица превращается в черный пернатый полумесяц.
Клаудия почти не говорила о Романе Сье — только о том, что в последний раз видела его в мраморной комнате старого дома в Фейрбруке. Больше не желая о нем думать, пережив слезы и синяки своего краткого детства, она вымела его из памяти так же безжалостно, как осколки других обид. С тех пор у нее было много мужчин. Много сердечных мук.
— И ты содержишь здесь птиц? — спрашивает она Эмиля Форсу, заметив плесень на подоконнике и перепады температуры в углах. Этот склад — руина — от пола до потолка.
— У себя дома? Нет, — прохладно отвечает он. — А Жирар?
Клаудия роняет пальто на ближайший стул и выпрямляется. Ее нос не достает даже до груди Форсы. Сегодня губы у нее красные, а стрижка — боб, как у Луизы Брукс. Испанец наклоняется к ней — заглядывает в глаза.
— Райских птиц? Да. Он никому их не доверит.
Форса презрительно смеется.
— А вчерашняя птица… где он находит такую экзотику?
— Я… не знаю.
Форса мрачнеет.
— Говорю же, я не знаю! Ничего. Я только приняла его предложение.
— Выступить с птицей?
— Он не причиняет им зла.
Форса снова фыркает и отворачивается, чтобы налить себе выпить. Клаудия бросается к нему, нежно обнимает, прижимается щекой к его спине.
— Пожалуйста, не злись. Жирар раскаивается. Хочет, чтобы все было хорошо.
Он тяжело вздыхает и, опустив стакан, поворачивается к ней:
— Правда? — сухо спрашивает он. — Скажи, ты знаешь, что он сделал?
— Он ничего мне не говорил.
Форса — на щеках алые пятна — отворачивается от нее. Смотрит на большой, тяжелый дневник:
— Неужели?
Восемь клеток прибыли на порог Эмиля Форсы. Восемь безупречных, кованых, белых железных дев. Их утробы, скрытые полупрозрачной, льнущей к прутьям тканью, мерцают — свет льется из крохотных, пробитых иголками дыхательных отверстий.
— Что это? И от кого? — спрашивает Форса курьеров, трех маленьких индийцев в зеленых костюмах, движущихся, как один человек, словно разучив жесты на плацу или в театре.
— Я скорей отрежу себе язык, чем скажу это, сэр! Но если вам все еще любопытно, вот записка!
Самый крошечный из трех указывает на золотой конверт, привязанный к клетке алой нитью. Они уходят, а Форса остается, чтобы порвать бумагу, прочесть письмо и проклясть зародившуюся в груди тревогу. Золотая пудра остается на пальцах.
— Жирар, — шепчет он, и его взгляд мечется по строчкам безвкусного извинения. В письме говорится о «тоске по былым дням», «настоящей дружбе», «ошибках», «раскаянье» и «прощении»!
— Ха! — кричит Форса, рвет письмо, выбрасывает клочки из окна — на ветер, и сокрытые твари пробуждаются. Тихий, раскатистый клекот, утробный, как рев паровоза, вырывается из дальней клетки. Постепенно все пернатые братья и сестры добавляют свои голоса к стенающему, хриплому хору. Им не терпится увидеть новый дом.
Форса неохотно подносит перочинный нож к полупрозрачной ткани и медленно ее разрезает, не желая ранить или разозлить птиц. Он осторожно снимает пелену — последний дар усталого орнитолога — и открывает птиц.