Когда ушли холопы, Константин лежал, утопая в пуховой перине. И мысли одна другой приятней приходили ему на ум. Он был доволен собою, радовался тому, что боярин принял его, как князя. Сомнения насчет искренности поведения Бутырина уже не тревожили рассудок Константина. «Ну, подумаешь, просил меня поменять винтовку и револьвер на девок! Любит, привечает он хорошее оружие — вот и просил. Милый человек боярин. Наш, русский человек. А то, что холопов своих не признает людьми, так это уж воспитание такое. Бутырин — своего времени и своей среды продукт, что взять с него? А холопы на то и холопы, чтобы их презирать. Или не бросили они барина, когда кинулся на него медведь? Да, каждому свое в этой жизни: холопу — холопское, а боярину — боярское. И мне придется когда-то холопов завести. Как же без слуг жить знатному человеку?»
И Константин, убаюканный такими мыслями, погрузился в сладкий пьяный сон. Приснилось ему, как сидит он за столом богатым с самим Годуновым, и Борис Феодорович наливает ему из серебряного штофа чарку и говорит: «Своими руками попотчую тебя, Константин Иваныч! Спас ты Москву от злых татар, меня спас, царя, царицу и всю святую Русь. Правь вместе со мной страной, без тебя трудненько будет…»
…Какая уж сила, какое чувство заставили Константина открыть глаза и слух свой обратить в сторону дверей, за которыми слышалось шуршание, тихие шаги. Он того не уразумел. Наверное, его ангел-хранитель над спящим своим крылом взмахнул, и взмах этот ощутила Костина душа, лишь наполовину в сон погруженная. Свеча горела, освещая лишь изголовье его постели. Та же половина комнаты, что была обращена ко входу, находилась в полной темноте.
И не увидел, а только услышал Константин, как чуть скрипнула дверь, как кто-то еле слышно прошел, видимо, босыми ногами по доскам пола. И тут мгновенно охватившее Костю ощущение опасности смертельной заставило его нырнуть под одеяло и быстро перевернуться, так что там, где на подушке лежала недавно голова его, находилось лишь одеяло, случайно свернутое комком. Сам он, поджав ноги, смотрел на освещенное свечою изголовье.
И вот разглядел Костя, как язычок свечи заслонила чья-то черная фигура. Рука с большим ножом была поднята над подушкой и быстро опустилась с такою силой, что все тело гостя содрогнулось от страшного удара. Второй и третий раз ударил человек в подушку, ошеломленно отступил на шаг, не понимая, почему клинок ножа не находит того, для кого удар предназначался.
Костя же, понимая, что шуметь нельзя, не обеими ногами, как хотел вначале, ударил человека, а быстро откинув одеяло, кинулся на него со спины.
Одной рукой схватил он убийцу за руку, которая нож держала, и так вывернул ее в запястье, что оружие тут же выпало, а левой своей рукой обхватил за шею, прижимая его голову к своей груди.
Тот, кто пришел его убить, захрипел, замахал руками. Еще с полминуты не дал бы Костя ему дышать — и на Божий суд отправился бы человек за грехи свои отвечать. Но не захотелось Косте убивать негодяя. Да и негодяя ли? Скорее всего, холопа обыкновенного.
Опрокинув на постель полузадушенного и потерявшего сознание неудачливого убийцу, Константин снял с поставца свечу, поднес ее к лицу молодого парня, щеки которого недавно только обросли негустой еще кудрявой русой бородкой. Это был Евграф, тот самый преданный холоп Бутырина, который не бросил его в трудную минуту.
Пока барский раб приходил в себя, Константин подобрал выпавший нож, к горлу Евграфа приставил и даже немного надавил, покалывая кожу на бычьей шее парня.
— Чуть вякнешь, — тихо сказал он убийце-неудачнику, когда тот открыл глаза и стал глубоко дышать, возвращая своим легким способность нормально действовать, — сразу горло перережу! Говори, кто тебя подговорил меня убить?
— Барин научил, — тяжело дыша, сказал Евграф, лежа с широко открытыми глазами, точно с мгновенья на мгновенье ожидал погибели своей.
— Что с телом сделать потом велел?
— Вынесли бы мы тебя с Егоркой да и закопали в огороде, — тихо отвечал парень.