К тому же ее всегда сопровождал мистер Уилкинс, этот гладко выбритый привлекательный мужчина, который одним своим появлением на вечеринке придавал ей солидности. Уилкинс был весьма респектабелен. Все знали, что старшие партнеры были о нем высокого мнения. Кружок его сестры им восхищался. Он высказывал пристойные глубокомысленные суждения об искусстве и художниках. Он был человеком содержательным и сдержанным, никогда не говорил ни словом больше, но и ни словом меньше, чем требовалось. Казалось, будто он сохраняет копии всего им сказанного: он был столь очевидно надежным, что зачастую те, кто встречали его на вечеринках, испытывали разочарование в собственных поверенных и после некоторых метаний выпутывались из отношений с прежними и переходили к Уилкинсу.
Естественно, что миссис Уилкинс во внимание не принималась. «Ей вообще следует сидеть дома», – говорила сестра мистера Уилкинса с видом судьи, который рассмотрел дело и принял окончательное решение. Но Уилкинс не мог оставлять жену дома. Он был семейным поверенным, а всем им полагалось иметь жен и демонстрировать их. Со своей супругой он на неделе появлялся на вечеринках, а по воскресеньям – в церкви. Будучи еще достаточно молодым – ему исполнилось тридцать девять – и стремясь пополнить клиентуру за счет старых леди (а он считал, что их пока в списке его клиенток недостаточно), Уилкинс не мог позволить себе не посещать церковь, и именно в церкви миссис Уилкинс узнала о существовании миссис Арбатнот, хотя до сей поры не перемолвилась с ней ни словом.
Она видела, как та сопровождала детей бедняков к церковным скамьям. Она появлялась во главе процессии учеников воскресной школы ровно за пять минут до выхода хора, аккуратно рассаживала мальчиков и девочек по предназначенным местам, ставила их на коленочки для вступительной молитвы, а затем снова поднимала на ноги, когда под нарастающие звуки органа открывались двери ризницы и перед паствой являлись хор и духовенство, нагруженные литаниями и заповедями. Лицо ее всегда выглядело грустным, хотя она явно была женщиной деловитой. Это сочетание удивляло миссис Уилкинс, поскольку Меллерш – в те дни, когда ей удавалось раздобыть для него камбалу, – любил приговаривать, что людям, занятым делом, некогда грустить, и что если некто хорошо делает свою работу, то автоматически начинает лучиться живостью и весельем.
В миссис Арбатнот не наблюдалось ни живости, ни веселья, хотя, если судить по тому, сколько ей приходилось трудиться в воскресной школе, данные качества должны были бы проявляться сами собой, но когда миссис Уилкинс, отвернувшись от окна, увидела миссис Арбатнот в клубе, в той вовсе не было заметно ничего веселого: она, ровно держа перед собой газету, уставилась на что-то на первой полосе. Она просто на это что-то смотрела, и ее лицо, как обычно, было похоже на лик терпеливой и разочарованной Мадонны.
Миссис Уилкинс, набираясь храбрости, с минуту за ней наблюдала. Ей хотелось спросить, видела ли та объявление. Она не знала, почему ей хотелось спросить – но хотелось очень. До чего же глупо не решаться заговорить! Она выглядела такой доброй. Она выглядела такой несчастливой. Почему бы двум несчастливым людям не подбодрить друг друга легкой болтовней, которая скрасила бы их путь по пыльным жизненным закоулкам – обыкновенным, простым разговором о том, что они чувствуют, о том, что могло бы им понравиться, и о том, на что они все еще стараются надеяться?.. Она не могла не думать, что миссис Арбатнот тоже все перечитывает и перечитывает то самое объявление. Взгляд ее был устремлен именно на этот фрагмент страницы. Представляла ли она то же, что и миссис Уилкинс, – цвет, запахи, свет, мягкий плеск волн о разогретые солнцем небольшие скалы? Цвет, ароматы, свет, море – вместо Шафтсбери-авеню, мокрых омнибусов, рыбного отдела в «Шулбредс», возвращения на метро в Хампстед, ужина, и того же самого завтра, и послезавтра, того же самого, того же самого…