Даже в обители цветов, вер и тайн заговорили языки бездн и открылась радость в ужасе…
Собирались вереницы расслабленных, калек, убогих, слепых, прокаженных, растерзанных жизнью и роком. Толпы разоренных мужиков, двигаясь с дробовиками, косами, вилами, самодельными копьями, охваченные глухим огнем ненависти, засаживались за валами и бойницами и ждали…
Ночью, когда грохот выстрелов, подойдя уже к ущельному лесу, слился с гулом деревьев, в сумрачной старой молельне, запруженной толпой, Гавриил, потрясая древние своды, как власть и благодать имеющий, бросил исступленный и вдохновенный клич, клич солнца, любви, ненависти, огня:
— Враг близко… Братия!.. Лучше смерть, чем рабство… Мы не трогали никого… нас невесть за что жгут и разоряют… Ненавидьте же! Только тот любит, кто ненавидит… Мы сами… анархисты!.. А хулиганов нам не надо!..
Мужики, теснясь под душными, низкими сводами и давя друг друга, тянулись к кормчему изможденными лицами и подхватывали радостно:
— Умрем, а не отдадим Нагорного скита!..
— Не слушайте его, рабы Божии!.. — взвизгнул, высунув из двери голову, позеленелый Серапион. — Я — старик… и… я запрещаю его слушать!.. Мы должны поднять бунт против Бога!.. Чтобы небу было жарко!.. Довольно мы натерпелись — уничтожим начальство! Бога! Веру!.. Будем вольными атаманами!..
Но братия, обступив Гавриила тесным кольцом, кричала, грозя Серапиону:
— Говори, брат Гавриил! Будем слушать!
— Рабы Божии… Какие мы рабы?.. — спрашивал Гавриил. — Разве Господу угодно рабство?.. Довольно!.. Лицемерам место в пещере, а не на солнце… Мы, братия, сами будем править собою… Не надо нам указчиков!..
Тревожно металась братия. А Серапион, торча в дверях, угрюмо перебирал четки, супил седые брови. В тусклом свете свечей темные колючие глаза его вспыхивали медленными искрами. Но вот он, как бы вспомнив что-то, стукнул посохом и прохрипел:
— Бунтовщик!
В страхе отскочил вдруг за балдахин и уже оттуда, скаля гнилые зубы, брызгал желтой слюной:
— Даже и дьявол не возмутил бы так братию… как ты ее возмутил… Ты… исчадие ада!..
— Да! — потрясал Гавриил громовым голосом молельню. — Дьявол только мутит… А мы возмущаем… мы ревнуем о вере, о чистоте души… Кто стал бы раздувать огонь, брошенный Богом в сердце человека, если бы не мы, возмутители?…
Частокол костлявых загорелых железных рук, вытянувшись, повис над предамвонной решеткой, грозя Серапиону смертью:
— Разорвать Антихриста!..
Но Гавриил крикнул:
— Идите на ограду!..
Грозным шквалом загудела и заклокотала в вечерней, скупо освещенной, молельне, ища выхода, ярая толпа.
Серапион метался по молельне с какой-то тяжелой сумкой под полой рясы, маялся: некуда было выйти.
Вдруг он, выглянув из за двери, остановился: в сумраке, облитая светом лампад, грустная стояла Несчастная с раскрытыми дикими серыми глазами-провалами — кровь его и любовь, жертва и радость…
Темный строгий плат обхватывал ее туго. Женщина дышала глубоко и часто. Из за колонны Серапион не сводил с нее глаз.
А она все крестилась, потом же, протиснувшись, поднялась вслед за другими к кормчим. Поцеловала, как и все, руку Гавриила и вдруг упала на колени:
— Вы потрясли меня… — рыдала она и смеялась. — Простите… благословите…
Гавриил поглядел на нее. Но, как и раньше, не узнал, дьявол ли это или женщина.
— Несчастная я… — тихо стонала женщина. — Мы пришли в этот мир… чтобы убить Бога… убить веру в душе…
Подскочил обезумевший Серапион. Взгляд его был совершенно бел от бешенства и боли. Руки у него тряслись и глухо скрипели зубы.
— Убью!.. — заревел он вдруг, бросившись с кулаками к женщине. — Ах ты стерва! Ты — за меня или за них?.. Зачем раскрываешь ему все?..
Но она, встав, обхватила крепким кольцом рук шею Гавриила. Застыла в тягучем поцелуе и шепнула:
— Прими беды!.. Возмутись!..
Черной змеей извернувшись, где-то в толпе затерлась и пропала.
Огонь и железо! Гудя, разрываясь, уже крушат стены, опаляют скалы, косят лес, — огонь и железо. Под древними полуразбитыми дубами обрыва, где лишь орлы да вещие филины били о сучья крыльями и перекликались глухо по ночам, бились угрюмо и молча в рукопашной остервенелые иноки. Мужики, кто камнем, кто обухом, как только над каменным валом и над стеной показывались освещенные пожаром громилы, сбивали их с разгону под обрыв. И они выли и ахали; и оттуда, где они падали, круша все и паля, шел хрип.