— Кабы мне про мой грех не рассказывать, так, может, кто и стал бы молиться, а то каждый думает: такого греха не замолишь.
Удивился странник: что, думает, за диковина, кто ж это говорит? Голоса-то такие глухие, словно из-под земли.
— Это мы, Божий человек, — дубы. Трое нас здесь стоит у дороги, трое разбойничков. Наказал нас Господь, заключил нашу душу в древесную плоть… Мы тебе покаемся, а ты помолись за нас, Божий человек.
— Я бы и рад помолиться, — сказал странник, — да молитвы-то мои до Бога не доходливы. Сколько лет вот молюсь, а все слепой.
— Помолись, странник, — просят разбойники, — расскажем мы тебе наши грехи.
— Ну, рассказывайте.
Зашумел правый дуб, словно головой тряхнул:
— Тяжко мне… ох, как тяжко! — начал он и рассказал о том, как тридцать три года без малого ходил с буйной шайкою по Оке-реке. Сколько душ загублено, того не считано, крови пролито море целое… Изо всех грехов один грех всего памятней: загубил он в лесу девицу… Собирала она малину сладкую. Надругался он над ней, а потом всадил острый нож между грудей белых, да повесил за косы на высокий сук.
Зашумел средний дуб так, что листья посыпались.
Рассказал он:
Разбойничал он на Волге-реке. Сколько душ загублено, того не считано, крови пролито море целое. Один грех изо всех самый памятный: пришел он раз в скит к пустыннику, и стал пустынник его наставлять:
«Нет, — говорит, — тебе прощения». Взяли его эти слова за сердце. Ударил он его кистенем и пошел прочь…
Задрожал левый дуб, зашатался:
— Страшен мой грех, нет тяжелей его на свете. Не станешь ты, странник, молиться. Уйдешь — не дослушаешь. — И рассказал Василий, как он был пойман воеводой. Пытал его воевода, про товарищей выспрашивал, а всего-то у него было товарищей — что кистень да булатный нож. Обещал ему воевода, если выдаст головой других — отрубить ему правую руку и отпустить на волю. И стал он со страху, на кого попало поклеп вести, а чтоб крепче воевода словам его поверил, повел поклеп на родную матушку.
— Да, тяжелы ваши грехи, — вздохнул странник, — а все ж помолюсь за ваши души грешные.
Стал странник на колени и начал молиться. Молился он пятнадцать лет. Приносили ему вороны воду и хлеб. Источил он коленями кремень-камень…
Первым повалился правый дуб. Вышла из него душа разбойничья.
Сказала душа: «Светло мне и радостно».
Вторым упал средний дуб. Вышла из него душа разбойничья. Сказала душа: «Светло мне и радостно».
А третий дуб все стоит, как стоял.
Молился странник до кровавых слез; вес не было третьему разбойнику прощения.
— Господи! — раз воскликнул странник в отчаянии, — просил я тебя, чтобы ты открыл мои глаза. Если есть такой грех, которого ты простить не можешь, то не хочу я глядеть на белый свет и лучше мне остаться слепым до смерти.
И повалился тут третий дуб. Вышла душа разбойничья, сказала: «Светло мне и радостно».
А у старика раскрылись глаза, и восхвалил он Господа за Его мудрость и милосердие…
Александр Рославлев
СИДЕНЬ-ПОСИДЕНЬ
(Сказка)
Сидел Сидень-посидень на лавке девяносто лет.
Отросла у сидня борода до полу. Играли ей котята. Ребятишки из нее, для лесы, волос дергали.
Сидел Сидень и пел.
А песня-то у него была короткая — всего в два слова.
— Сижу-у, гляжу-у!..
Кто что ни делает — дурное иль хорошее, а он, знай, свое тянет:
— Сижу-у — гляжу-у!..
И такой у него голос был, в душу входчивый, что кто делал зло — тому от его песни худо становилось, а кто добро — тому сладостно.
Ехал раз мимо избы купец и сломалось у коляски колесо.
Вылез купец из коляски — вошел в избу.
Не перекрестился купец — шапки не снял.
А Сидень-посидень сидит, поет:
— Сижу-у, — гляжу-у!..
— А не твое дело, — говорит купец, — и сиди, коли ног нет!
— Сижу-у — гляжу-у!..
— Ладно — гляди!..
Сел мужик за стол, приказал дорожный погребец принести, — достал из пего водки полштофа, кислой капусты на закуску потребовал и стал из серебряной чарки пить.
А Сидень-посидень все свое:
— Сижу-у, гляжу-у!..
— Ах ты, седой черт! — заругался купец. — «Сижу — гляжу», — да наплевать мне на тебя! Пью водку и буду пить! Кто мне указчик?!..
Выпил купец десять чарок.
Захмелел.
— Хочу, — говорит, — чтобы девки плясали. Гони, сгоняй всю деревню!
Мужик-то, у которого жил посидень, был бедный и, вестимо, рад, — что купец разгулялся. Думает, нажива будет… Мигом, куда надо, сбегал и собрал. Натолклось народу полная изба.