— Козел-козлище, метла бородище, а хочешь, скажем, где мелко?
Уставится на них Козел, а вода с бороды кап… кап… кап…
— Слышь, аль нет, хочешь, скажем, где мелко?
И смеются, словно их кто щекочет.
— А где?
— То-то, где. Расскажи наперед сказку — покажем.
— Знаю я вас. Покажете, как намедни.
— Вот те, черт, покажем.
Сядет Козел по-собачьи, на задние лапы, брюхо копытом почешет и начнет сказывать.
Взявшись за руки, подплывут водяницы к самому бережку и слушают — глаза большие, зеленей осоки и мутные.
Каких только Козел сказок не знает, и так то у него все складно выходит, а присказки, — ох, и чудные, со смеху помереть.
Визг, брызг на смородине, кулики да утки в подоблачье, а рыба-рыбешка в тину на дно.
Кончит Козел сказку и спрашивает по уговору:
— Показывайте теперь, где мелко.
— А здесь близко, беги за нами, не отставай.
Плеснут хвостами и поплывут, а плавают-то быстро, еле-еле Козлу угнаться. Устанет Козел, глаза вылупит.
— Ох, заморился. Далече еще?
— Здесь, Козлище, здесь, бородища.
А сами только шеями вертят, да пузыри пускают. Остановится Козел, чуть с ног не валится.
— У, чтоб, вас, проклятые. Нет моей моченьки.
— Зря бранишься, у брода стоишь.
Только Козел с берега ступит, схватят они его за бороду, да все разом как дернут.
Он-то упирается, головой крутит, а им потеха. Искупают Козла и под воду.
Выскочит Козел на берег сам не свой и опять броду искать, а где на «Смородине» брод, одни омуты.
Сидит Латефа-Манефа на печи, веником дым разгоняет, в трубе ворона гнездо свила, — влезть бы на крышу, да трубу-то вычистить, — Латефе-Манефе невдомек, такая дурища.
— И с чего это, — думает, мне так глазыньки ест?
Слезы, что горох из мешка, а на догадку ума нет.
Вытопится печь, станет Латефа-Манефа хлебы сажать, — не тем концом лопату сует. Упрется лопата, хлебу дальше шестка ходу-то и нет, а Латефа-Манефа стоит сокрушается:
— Мала — печка-то.
Голова у Латефы-Манефы с пивную корчагу, да со сквозниной, и нет в ней ничего, окромя копоти.
Из-за долгих волос всклокоченных, в грязи валеных, Латефе-Манефе свету не видать.
Ходит Латефа-Манефа раскорячившись, брюхо волоком тащит, носом землю роет.
Позвал раз черт Латефу-Манефу в гости.
Собралась бабища — сборы-то у нее недолгие. Лапти на ухо повесила, да и пошла.
Идет луговиной скошенной — колко; ельничком да березничком — дерко; стежкою болотной — мокро.
Ей бы лапти надеть, а она села на станежник[62] и давай пятки грызть. Грызла, грызла, до кости догрызла и пришла к черту без пяток.
— Не способно, — говорит, к тебе идти. Знала бы, не пришла.
А черт выколотил трубку о копыто, когтем выскоблил и смеется:
— А ты бы на левое ухо лапти-то повесила. Живо бы дошла.
— Ишь ты. Кабы знать-то…
Стал черт Латефу-Манефу потчевать, поставил перед ней миску с петушиными гребешками. Самое это у чертей сладкое кушанье. Гребешки-то от тех черных петухов, которых при колдовании режут.
Взяла Латефа-Манефа миску, да всю сразу в рот и опрокинула. Черт даже облизнуться не успел. Жарил-парил и отобедать не пришлось.
«Позвал, — думает, — шкуру, — этакая гостья и хозяина слопает. Постой, я те угощу».
— Хороши?
— И-и — какие… — и глазища закатила.
Ушел черт с миской — приносит полну железных желудей.
— Вот, откушай — то была еда, а это на заедочку.
Схватила Латефа-Манефа и не желудей, ни миски, только хрустнуло.
— Чтой-то, — говорит, — быдто я косточку проглотила.
Почесал черт переносье, поглядел на Латефу-Манефу, искоса, да боком от нее, боком шмыгнул за дверь, морду стрелкой и ходу, а уж он ли нс видал нечисти.
Пождала, пождала Латефа-Манефа, лапти с правого уха на левое перевесила и пошла домой…
Пришла и завалилась на печь. Изба от храпа ходуном заходила — заскрипели на ней железные обручи.
Брюхо у Латефы-Манефы до полу свесилось — забурчало, — поглядеть, да плюнуть…
Вот она какая, Латефа-Манефа.
Сидел голодный мужик в избе нетопленой. Тужил да думы думал… Живот веревкой перетянул, инда в глазах замурашило, и все есть охота.
Промаялся до ночи, ударил кулаком по столу: «Скручусь, — говорит, — с домовым, коли такое дело», — надел шапку и к кузнецу.
