Шунгур не хотел умирать, ему хотелось хотя бы дожить до весны и в последний раз взглянуть на пробудившуюся тайгу.
Он хорошо знал, что нет спасения, нет и слабого луча надежды, и готов был мириться со своей участью.
Ему вспомнилось: давно, еще мальчиком, он заблудился в горах. Напрасно старался он найти выход; напрасно метался в разные стороны, — везде его встречали высокие горы, поросшие хмурыми елями. Он начал кричать, молить о помощи, а эхо повторяло его слова, передразнивало и уносило куда-то далеко, далеко.
Маленький Шунгур не знал чуткого эха, не верил в него и старый Шунгур. Это злой Мейк[29] дразнит человека и смеется над его слезами.
Обессиленный напрасными поисками выхода, мальчик приготовился умирать, и слезы отчаяния полились из его глаз, а кругом, казалось, кто-то говорил и хохотал над его бессилием.
Сжалились боги, не дали умереть маленькому Шунгуру и вывели его из заколдованного круга гор. Хотя его нашел и вывел не бог, а его же отец, но Шунгур не сомневался, что это сделано по воле добрых богов.
Так и сейчас, искал узкого прохода покинутый старик и хотел еще пожить.
— Почему меня покинули? — плакался он. — Зачем бросили умирать одного? Разве я не заработал за все? Забыли старого Шунгура.
Из-под покрасневших век старика катились одна за другою бессильные, горькие слезы.
— Но когда-то давно… Когда молодой Шунгур бил шубного отца[30], кхонна[31], много кхонна, белку, лису-черношерстку, соболя и другого зверя, тогда Шунгура надо было. Тогда любили его и как амба глядели ему в глаза…
А разве даром жил теперь старый Шунгур? Разве не ловил он недавно толстобрюхих налимов, усатого осетра и не силил глухаря и зверя?
Так жаловался и плакался Шунгур, пока не засыпал в своем углу.
Никто не слышал его жалоб, и даже волки не выли у дверей его юрточки.
Ни один вздох, ни один стон не вылетал на волю; это была маленькая, очень маленькая тюрьма, без каменных стен и железных решеток…
Шунгур видел сон.
Солнце начало всходить. Оно наполнило тайгу розовато-золотистым светом и заиграло радугой на покрытой алмазными каплями росы траве. Золотистая пыль столбами поднялась до самых верхушек сосен и светло-желтыми пятнами легла на траву.
Костер потух и только утренний ветерок заставлял перебегать красивыми змейками по рыхлому налету серого пепла еще непотухшие огоньки.
Молодой Шунгур сидел и караулил кхонна. Затрещал валежник и из-под навеса густых ветвей выглянула фигура громадного оленя. Это был не простой кхонна, которых Шунгур перебил столько, сколько длинных иголок на верхушке молодой сосенки, а кхонна с золотыми рогами.
Шунгур натянул лук и готовился пустить стрелу, но кхонна исчез, и только треск сухого валежника говорил, что олень учуял врага к пустился в бегство.
Когда тайга жила другой жизнью, когда тайга думала, что она — целый мир, а дальше, за тайгой, живут боги, тогда у всех кхонна были золотые рога.
Но вдруг из-за гор явились чужие люди… Заплакала тайга, застонали сосны, а кхонны с золотыми рогами бежали в царство Мейка, последнего бога, который жил на земле.
Мейк живет в ссоре с богами и хумом[32]. Он не забыл, как великий шаман Ропса продал за железный нож все сокровища и даже чудесные глаза самого бога. Днем эти глаза были зелеными, как тайга, а ночью горели красным огнем и были похожи на алую кровь еще трепещущей жертвы. Мейк хотел убить жадного Ропсу, но великий Нум[33] спрятал его под землей.
Тише и тише бежит усталый кхонна. Вот уже он совсем близко… Шунгур натягивает лук и вкладывает стрелу, но… кхонна снова исчез; теперь не трещит и валежник.
Запечалился Шунгур.
Вдруг захрустели ветки, закачались верхушки сосен и в чаще загремел голос страшного Мейка: «Кто смел бежать за моим кхонна! Какая старая баба натянула лук? Довольно с вас! Вы и так продали мои лучшие глаза и вставили никуда не годные камни. А теперь осмелились гоняться за моими кхонна. Я не знаю вас, вы, старые бабы с толстобрюхим Нумом!»
Шунгур проснулся. Долго не мог прийти в себя и, только увидев знакомые стены юрточки, удостоверился, что это был сон.
Он обрадовался…
Несчастный, забытый всеми старик хотел жить и, возможно, что только жажда жизни поддерживала его угасающий дух.
Его все еще охватывала смутная надежда: вот придет сын, родные, наступит зима, он снова будет ставить самоловы и вытаскивать из-подо льда больших, неуклюжих налимов.
В такие минуты старый вогул был счастлив. Он знал, твердо знал, что не может этого быть, но все-таки хотел верить и верил так же, как и сомневался.
Однако чаще и чаще слышались шаги, и шепот смерти становился более грозным и настойчивым. Холодный ветер шумел над тайгой, осенний дождь без конца моросил из грязно-серых туч, которые задернули небо и солнце. Птицы снялись из родных лесов и болот, стаями потянули к югу, посылая последнее благословение родным гнездам.
Шунгур умирал… Он примирился, не жаловался и притих.
Шунгур не боялся смерти, он хотел бы только смело встретить ее лицом к лицу, как страшного зверя, и побороться с ней.
Смерть для него была зверем, и иначе он не мог представить ее себе.
Шунгуру казалось, что смерть — большая птица с громадными голыми крыльями, как у исполинской летучей мыши, с медвежьей мордой и длинными черными когтями…
— Вот она… вот, летит, — шептал он.
Двери юрты с шумом распахнулись и в закопченных косяках дверей, как в раме, вырисовалась группа сосен, освещенных грустным, осенним солнцем.
— Это ветер, не она, — успокоился Шунгур.
А это что зеленеет? Это сосны… тайга…
Что-то проснулось и забилось, как попавшая в силки птица, внутри старого таежника.
— Пойду, пойду, — прошептал он, не отрываясь от зеленого кусочка тайги.
Выбрался из юрты и уполз в тайгу, которая кормила и наказывала его.
Шунгур родился и умер под шепот тайги, под стволами лохматых елей. Кругом его боязливо бродили волки, они не тронули Шунгура до тех пор, пока последний вздох не вылетел из слабой груди старика.
Когда в тайгу спустилась белокрылая тэли[34] и запел холодный сиверко[35], возвратился пым[36] и родные Шунгура, но они не нашли его в юрте.
Он ушел туда, откуда никто не приходит.
Видно, замерз где-нибудь, а может, и волки слопали — спокойно порешили родные. Только маленькая ючо[37] Зипь продолжала верить, что дед не умер, а живет где-то далеко-далеко и ловит налимов.
Василий Анучин
«ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ»
(Из рассказов старого сибиряка)
Беззвучная, полная лунного света ночь царила над тихо уснувшим в горах Енисеем. Черные скалы, упершись вершинами в синее небо, повисли над темною рекою и смотрят, как звезд хороводы играют и блещут в таинственной бездне, как светлые полосы лунного света бегут по водам, извиваясь, как сонная рыба всплеснется. Все спит. Черные тени легли в заповедные дебри и притаились. Крепко уснула тайга, только осина шепчет что-то сквозь сон, да ворчливый ручей где то бурлюкает по камешкам.
То была ночь, в которую любит лесной побродить по вселенной и пошутить над людьми — искони уже такой он лукавый. Выберет яркую, лунную ночь и пойдет куролесить. Бродит в дремучей тайге, прыгает через колоды, пляшет по скалам или заберется в болото и возится там, только брызги летят, а сам хохочет; а то на ветку усядется и ждет: не закричит ли, заплутавшись, охотник, — любит он поводить их по дебрям. То откликается издали, то тоже, как будто охотник, по лесу навстречу пойдет и берется дорогу казать. Сдуру поверишь, ан глядь! — в топь заведет, да и ушмыгнет, а потом из трущобы и хохочет да бьет в ладоши.
Старики, что виды повидали, много знают рассказов и разных бывальщин про леших, только молодежь ныне уже стала не та: над стариками смеются, — а вот послушайте, — что в эту ночь случилось со старым Пахомом.