— Отпусти…те… — повторил праведник.
Тогда повиновалась братия, отпустила лесника. А тот, раскрученный, — нет того, чтобы скорее уходить, но, напротив того, лезет в красный кут, бахвалится, выпятив грудь:
— Что, выкусили?.. Не на таковского наехали!..
И, кивая на полуживого Максима, ехидствует:
— Думаешь, простил меня, так и спасен?.. Как бы не так?!.. Забыл разве, что Христа продал?.. Погляди в окно!
Поднял глаза к окну землянки отшельник, видит: к окну склонилась улыбчивая лютая молодайка — крестом золотым, снятым с праведной отшельниковой груди, прости Господи, маячит…
Кивает русой головой из-за окна, хохочет:
— Ха-ха!.. Не праведник ты теперь, а шишига лесная!.. Оборотень!..
Взглянул на себя Максим да и помертвел: одежда с него вся содрана, тело все в черной руде, волосатое, грязное — точь-в-точь, как у лешего. Уж и впрямь, не оборотень ли он?
А лесник, как ни в чем не бывало, кадит уже по келье ересным зельем, шепчет жуткие какие-то заклятья да, почесывая себе брюхо, ехидствует:
— Знаем мы этих праведников!.. Поставит келью под елью, да и ждет, чтобы к нему девки ходили… А по народу думу пускает, будто для ради души исповедует, да целует девок… Ан вот поцеловал давеча — кивает в окно леший, — и душу продал… крест отдал за поцелуй бабий, Христа продал…
— Засть, иродово семя!.. — кинулись на него монахи. — Человека убил почти, да еще смеешься над ним!.. Вязать его, братие! Колоду на него!
Монахи кинулись на колдуна уже с веревками. Но Максим остановил их скорбным страдным взглядом, промолвив печально:
— Да, я продал Христа… Похоть помутила мой разум… Я поцеловал женщину… диаволицу… И она сняла с меня золотой крест игуменский… Христа я отдал, крест Христов — за поцелуй… А все — леший опутал меня… Кабы не он, я бы крепился… Я бы не устал молиться!.. Но он пришел ко мне в келью… и я пропал…
Заплакали горько монахи-старики над Максимом: пропала душа праведника ни за что, ни про что. Да что ж делать: христопродавство — грех незамолимый, возврата к свету нет брату Иуды!
Плачет, едва дыша, и Максим, прощается с белым светом, убивается.
— Тяжко мне! Люто мне!.. Продал Бога моего… Проща-й-те… Смерть моя…
А все же, прощаясь с Божьим светом, благословил отшельник братию, цветок на окне вешний. Поднял живоносное кропило, окропил им углы кельи в последний раз, прошептав древнюю какую-то молитву предсмертную.
И вдруг красный угол кельи просиял светом незаходимым…
Завыл тут окованный светом леший на месте святе голосом истошным и безнадежным. Забился в нуде смертной:
— Вот, когда я дошел… Капут мне.
Свет предсмертной молитвы грешника, роса живоносная, знать, сокрушили нечисть, победили…
— Зады… ха-юсь!.. — вопил, корчась от света и живой воды, леший. — Спасите!..
И опять жаль стало его измученному и отверженному праведнику…
— Хоть и леший, а все же живая душа…
И молит уже в сердце своем отшельник Бога слезно, да отпустит Царь света вражину на волю… Тяжко, поди, лешему в святом месте… Чертяке без болота — все равно, что праведнику без царства небесного. Господи, смилуйся над лешим! Господи, прости ему его каверзы!
Молит отшельник, а старый леший крутит облезлой головой, корчится, шипит змеино:
— Молится!.. За меня!.. Я душу его кончил… А он… Дур-рак!..
И люто хохочет…
— Ха-ха-ха!.. Дуррак!.. Не клянет, а молится!.. Ха-ххаа!..
Говорит едва слышно Максим:
— Мой Бог заповедал молиться за врагов…
— Ну да, чертяка я, это верно, вражина, одно слово… Да ведь я тебе ж ребра попереломал!.. Грудь исштырхал шилом!.. А ты молишься?!.. Ведь я же наслал на тебя парней!.. Вражина ведь я?..
— Вот я и молюсь за тебя…
Едче, лютее закатывался лесной старичище:
— И ты думаешь, я буду помилован?..
— Мой Бог всех прощает и милует, — кроткий был ответ.
— Ой ли, всех?
Корчится, лютует в белых лучах незаходимого ангельского света старый леший, харкая в лицо отшельнику:
— Ты — жулик!.. Как будто мне молишь прощенья… а выходит, о своей только душе заботишься!.. Вымолю, дескать, врагу своему прощенье, ну, и сам буду прощен. Ан врешь, — Иуду-то Бог не простил!.. Да и разбойника неблагоразумного — не простил ведь?.. То-то и оно-то!
За лютой болью, за муками души, отверженной, продавшей Бога — не разобрал дальше Максим, что изрыгал леший, но сам запомнил одно, — Иуда Искариот, христопродавец, да и разбойник неблагоразумный — прощены Распятым, очищены. Не мог же Распятый делить грешников на прощаемых и непрощаемых! За всех Он пострадал, всех очистил, всем безнадежным дал надежду, всех умерших в смраде и тьме — воскресил.
— Иуда прощен… — твердил, едва слышно, в горячем последнем бреду, отшельник. — Разбойник неблагоразумный — в раю. Всех благословил Бог мой!..
— Ха-ха-ха! — извивался в корчах леший. — Недоставало еще лжи!.. Теперь и она налицо!.. Недаром дьявол — отец лжи. Отшельник — дьявол!.. Ха-ха-ха!..
— Господи, прости ему, не ведает, что творит… — молился в страстном последнем бреду отшельник за врага рода человеческого, за лешего. — Господи, отпусти его на волю, в леса!.. Прости ему его каверзы!..
Услышал Бог молитву умирающего пустынника, прю его с нечистым духом. Положил Господь в сердце своем: да будет прощен и враг рода человеческого! Да будет дарована ему радость, какая положена от века нечистому.
Ну, и снял Господь оковы света с лешего, выпустил из места свята чертяку на все четыре стороны.
То-то была пляска у облезлого!
Да и как не плясать: душу сгубил праведникову, а он еще за лешего молитвы творит, спасает его, а себя губит. Ну и дурак! Ну и простофиля! Жить ему осталось — до зари, а он даже и покаяться перед смертью у отцов-монахов забыл, все молит Бога за чертяку…
Отшельник, отмолив, затих сам, закрыл глаза замертво. Почернела, окаменела его душа: Христа продала: этого уж не замолить; в этом не раскаяться, не посметь с этим нести душу перед смертью на исповедь… Крест-то игуменский — у лесовухи… Проклятие смрадному христопродавцу! Вечная ему пытка! Смрад! Тьма!
А зорями потаенными, росными прилетали в келью ангелы светоносные, овевали отшельника белоснежными своими крылами…
И сам Царь Славы, возложив на грудь Максима золотой его игуменский наперсный крест, венчал праведника нетленным венцом вечной жизни — за то, что сотворил жаркую мольбу за врага рода человеческого, за чертяку.
Пимен Карпов
АНАРХИСТЫ
Илл. К. Коварского
В горах скрывались спокон веков под глухой хвоей древние отреченные молельни монастыря, каплицы, скиты… Теперь там все разрушено огнем и поломано. Но дух отреченной, проклятой Богом и людьми, отверженной братии не сломлен.
Над братией главенствовал странник Серапион, хитрый седобровый старик с темным лицом и колким замутнелым взглядом. Как-то, собрав кормчих в старом Нагорном скиту, строго настрого заказал он им:
— Коли ежели анархисты придут к нам в монастырь, то встретить их честь-честью. Не фардыбачиться!.. Отнюдь!.. Наше дело любить, а не драться… Любите врагов и не противьтесь злу… Так ли я говорю, други-кормчие?..
Молча перебирали четки кормчие. Переглядывались угрюмо, да глухо крякали, хмурясь:
— Любить врагов! Безбожников!.. Эк хватил!.. Так разве это враг?.. Слизняк это, а не враг… Недостоин быть врагом хулиган. Так кумекаем.
Спокон веков цветет Русь, и сирый, благостный Царь Славы — Христос — блюдет на родимой земле крестный дух голубиной радости и услады… А слизняки зарятся загасить дух? Но полноте. Загорится Русь жизнью и бурями, чистые сердца пойдут на костер, дыхание огня пронесется во все концы земли.
— Молитесь же за ненавидящих вас… Согласны со мною?.. — юлил старик. — Я знаю, что говорю…