— Где был, Сабанар? — спросил я.
— Где был? — переговорил он. — Да везде был. Не люблю я сидеть на одном месте. Все богов ищу, много видел шайтанов, двух пнул ногой, они полетели и даже не пикнули.
Кирилла и Иван бросили пить чай, их поразило безверие Сабанара. Пнуть, наказать домашнего шайтана, если он плохо служит, у вогулов в порядке вещей, но пнуть шайтана в тайге не решится ни один вогул. Такие шайтаны священны и неприкосновенны.
Сабанар нисколько не смутился и продолжал:
— У Спора был, люблю я Спору. Один он правильный вогул. Люблю его песни и завидую ему. Вот кому шаманить надо.
— Где видел Спору? — вмешался в разговор Иван.
— У больших гор. Он там живет в оставленном пауле, все налимов ловит.
— Ну, далеко твой шубный отец? — спросил я.
— День пути попы-я, не у первой, а у третьей, мимо мертвого пауля. Если сейчас пойдем, к ночи будем там, нет, не к ночи, а перед утром… В самую пору.
— Ладно. Так надо собираться. Ну, Иван, направляй ружья и пойдем.
Иван лениво поднялся и направился в чум. Кирилла, перевернув вверх дном на траву чашку, снова убрался в сторону.
Через час мы сидели вчетвером в лодке и плыли по спокойной, но быстрой реке. Исполинские ели, задумчивые кедры и низкорослые тальники, как непроницаемые, зеленые стены, огородили мутную полоску воды; они то поднимались по склонам увалов, то спускались и смотрелись в ее воды. Удивленные кулики с меланхоличным криком срывались с коряг, с полузатопленных деревьев и перелетали на другое место, — подальше и оттуда провожали нас осторожным свистом.
Начались камыши. Несколько испуганных гагар неуклюже поднялись и как-то боком, несуразно полетели, чуть не задевая ногами воду. Кирилла и Иван при виде их издали тревожный крик.
— Гагары испугались. А если бы увидали бобра, — выпрыгнули бы в воду, — сострил Сабанар, имея в виду то обстоятельство, что вогулы совершенно не умеют плавать.
Река сделала крутой поворот. Лес поредел, а высокие камыши ушли далеко от берегов и чуть ли не достигли самой середины реки.
— Вон попы-я, — проговорил Сабанар, указывая на устье небольшой таежной речки. Собственно, река называлась Синь-я, но т. к. в самом устье, в нескольких саженях от берега, стоит священная сосна, то и река приняла название попы-я, даваемое вогулами в знак того, что где-нибудь по этой реке имеется важный шайтан. Шайтан на Сынь-я давно исчез, спрятанный своими поклонниками в более укромное местечко и, может быть, забытый ими там; но сосна, где он стоял, сохранила священное значение. Исполинская сосна, с наполовину сломанной верхушкой и с сухими сучьями, похожими на громадные лапы сказочного чудовища, была увешана цветными тряпками, оленьими, лосиными рогами и шкурками зверей.
— Емас, ос емас! (Хорошо, еще раз хорошо), — пробормотал Сабанар и несколькими сильными ударами весел пригнал лодку к берегу, к самой сосне. Он, не говоря ни слова, схватил свою винтовку, выскочил из лодки и подбежал к сосне. Мы не понимали, что он думает делать.
— А… а… а… — закричали пронзительно вогулы, одновременно грянул выстрел.
Крик вогулов отвлек мое внимание от Сабанара и я не заметил, в кого он выстрелил.
«Наверное, для пущего эффекта всадил пулю в священную сосну», — решил я, но оказалось другое.
Много лет назад на священной сосне поселился филин. Вогулы в появлении филина усмотрели возвращение исчезнувшего шайтана. Они старались его не тревожить, приносить мясо и птиц. Филин жил, да блаженствовал, а по ночам угощал своих поклонников далеко не музыкальными концертами, заставляя их коситься в темные углы чумов.
Сабанар спокойно добил прикладом птицу и возвратился в лодку. Я не менее вогулов был возмущен его поступком.
— Мешал тебе филин? — укоризненно заметил я.
— Очень мешал, — спокойно ответил Сабанар. — В прошлом году я спал под сосной, а он всю ночь бросался шишками и мешал мне спать.
Я рассмеялся.
— Потом, вредная он птица, мало ему натаскивают еды, он еще уток грабит. Сидит утка ночью на гнезде, а он ее в голову.
Я согласился с доводами Сабанара, но в вытянутых физиономиях вогулов проглядывал большой испуг.
— Новый прилетит, а то я на место его сяду, только побольше таскайте еды, — утешал их Сабанар.
Мы поплыли дальше под жаркими лучами солнца.
— Это что за юрта? — спросил я. На высоком берегу показалось небольшое деревянное строение, не похожее на вогульские юрты и на зырянские зимовки.
— Это… это… — тянул Сабанар. — Икона там, — наконец проговорил он, подыскав нужное слово.
Строение оказалось часовенкой. Не знаю, почему в этих дебрях выросла забытая часовенка с крутой крышей и с маленьким потемневшим деревянным крестом. Может быть, суровый проповедник много лет назад проник сюда и собственными руками заложил ее, как камень новой веры. Но прошли года, а может быть, две-три сотни <лет>, проповедника не стало, а дело его рук все еще стоит на берегу мутной реки и немногим расскажет о том, что было и чего не стало. Я перекрестился, за мной вперегонку перекрестились вогулы.
— Раз батя ездил здесь, карасей ехал ловить, по пути сбор делал, — начал Сабанар, — думал он народ собрать и службу сделать, да Николы не было.
Я понял, что в часовенке не оказалось икон, их, наверное, растащили вогулы, плохо усвоившие значение икон, и спрятали в своих юртах вместе с шайтанами.
«Разве этот необозримый лес, эти воды и бирюзовый свод небес — не Великий Храм — Великому Богу?
Разве не призывает здесь все к молитве?» — думал я, а лодка бежала мимо таинственных берегов таежной реки.
Ночь тихо накрыла лес, воды и камыши своим темным покрывалом, усеянным далекими, мигающими огоньками-звездами, принесла с собой новые звуки, странные и таинственные, как лицо тайги; их чуткое ухо не могло уловить в дневном шуме, но ночью они проснулись и заходили в темноте, заставляя ближе подвигаться к костру и с тревогой коситься туда, откуда они раздавались. Бесчисленное количество комаров на разные голоса тянули свои однообразные песни и немилосердно жалили лицо, руки, забирались в рукава и за ворот и там неприятно щекотали тело.
Мы прибыли на третью попы-я.
— Ну настоящие купцы, — иронизировал Сабанар, энергично отбиваясь от комариных атак. — И столько же их в тайге, сколько купцов.
Сабанар часто сравнивал таежных купцов то с комарами, то с шайтанами.
— Шайтан берет с вогула, но зла не делает, вогул сам зло выдумывает и сваливает на шайтана; купец хуже шайтана: он берет до тех пор, пока ничего не останется, но вогул не видит его зла. До смерти ему будет говорить: «Пайся, ойка рума!» (Здравствуй, старый друг)!
Сабанар был глубоко прав; где появился таежный купец, а он проникает всюду с нартой, нагруженной плохой водкой, разбавленной денатурированным спиртом, там вместе с ним приходит пьянство, болезни, исчезает честность и детская простота дикарей сменяется тупым недоверием.
Несмотря на комаров, усталые и измученные дневным путешествием, мы заснули, предварительно вымазав руки и лицо дегтем, смешанным с каким-то вогульским снадобьем с резким, неприятным запахом.
Утром проснулись рано. Наш костер потух, над кучей седого, рыхлого пепла; речной ветерок шумел в прибрежных кустах, обдавая нас сыростью и холодом.
— Асзерма (холодно), — пробормотал Сабанар. — Эй, Кира! — закричал он, расталкивая спящего Кириллу. — Ундэн!
Маян чаян пэ-тэнгу (Вставай, давай чай вари).
Кирилла неохотно поднялся, взял котелок и, побрякивая медными монетами, вплетенными в его две черные косы, перевязанные красным шнуром с медной цепочкой, побрел к реке, протирая на ходу кулаком глаза.
Чай и солнце быстро согрели нас. Мы сложили лишние припасы и провизию в лодку и отправились во владения шубного ойки (медведя). Сабанар вел нас самым попы-я через коряги, валежник и густые кусты черемухи с массой зеленых, неспелых ягод.