Дуня замечталась о спокойной монастырской жизни.
— Дуреха, — вернул ее на землю насмешливый голос Юрко, — замужем-то лучше.
— Чего ж там хорошего, бьют по чем зря да губами слюнявыми тянутся? Тьфу.
Юрко зашелся звонким смехом.
— Идти далеко, болотом все. Устанешь, домой запросишься. Что тогда с тобой делать?
— Не запрошусь и ныть не буду, дорогой готовить стану. Да мне ведь только до Смоленска, — Дуняша умоляюще посмотрела на чернявого.
Юрко задумался, сильней сдвинул брови, от чего те оборотились единой извивающейся полосой.
— Ладно, голубоглазая, собирайся. Не боишься со мной по лесу идти? — раскосые очи светились хитрым блеском.
— Нешто ты меня обидеть сможешь? Я ведь тебе жизнь спасла, — растерянно посмотрела на него Дуняша.
— Не обижу, не бойся. Смотри, — он достал из-за пазухи небольшой медный крестик, — крещенный я. Вот, целую, что никому тебя в обиду не дам. Собирайся быстрей, а то боров наш очухается, шуметь станет.
— Я сейчас, я быстро! — радостно заулыбалась Дуняша.
«Хороша», — тихо прошептал чернявый.
— Что? — не расслышала Евдокия.
— Темнеет уж, говорю.
— А-а.
Дуня заметалась по клети, в медный бабкин котел она кинула кусок сала, припрятанный под тулупом от вездесущей Новицы, горсть сухарей, мешочек с крупой, совсем крохотный узелочек соли и четыре луковицы. «Маловато еды на двоих до Смоленска дойти, так пора грибная, опять же ягоды. Протянем». В котел также легла сменная рубаха и рушник. На себя Дуняша поверх рубахи и поневы натянула шерстяной навершник[28], осень на пороге, ночи холодные. «Кожух бы еще из избы прихватить да тяжело с ним по болотам будет идти. Серебра много, к зиме в Смоленске куплю». Евдокия обернула котелок большим платком, из концов которого сделала заплечные ремни. Забросив поклажу за спину, девушка подошла к спутнику:
— Я готова.
— Быстра, — похвалил Юрко.
Они вышли на двор. День стремительно угасал. Из козлятника доносились злобные вопли. Пасынок ругал мачеху распоследними словами, грозил, когда выберется, свернуть ей шею. Дверь тряслась под ударами большого тела.
— А говорила — убил, живехонький, — подмигнул Юрко притихшей Дуняше, — Эй, муж почтенный! Не заткнешься, я тебе самому шею сверну!
В козлятнике сразу благоразумно притихли.
Дойдя до калитки, Дуня вспомнила, что забыла сапожки:
— Я вернусь, обувку поменяю, — виновато попросила она. — В лыченицах по болоту топко.
— Куда! — поймал ее за руку Юрко. — Вот твои сапоги, обувай.
Он протянул ей сафьяновые сапожки. «Ловко как прихватил, а может он действительно тать, а про князя все враки, — мелькнула тревожная мысль, — а хоть и так. Мне ж с ним детей не крестить, а только до Смоленска дойти».
Чернявый поднял откуда-то из травы щит, кожаный мешок и тул[29] с луком и стрелами. Все это он лихо закинул за спину и лукаво улыбнулся Дуняше:
— Не тать я, а без сапог в лесу тяжко.
«Мысли он что ли читать умеет?»
— Чего тут читать, простота деревенская, у тебя все на лице написано, — Юрко сверкнул хищным оскалом.
Дуня поджала губы:
— Мы не в деревне, а в селе живем, нешто церковь Божию не заметил?
— Очи твои голубые заметил, а до церкви вашей не добрел.
— Всю дорогу так-то поддевать станешь? — Дуня натянула повой пониже к глазам.
— Как кормить дорогой станешь, ежели вкусно, так язык прикушу.
Они побежали в объятья дремучего леса, быстро растворяясь в сумерках.
Глава II. Вместо каши
Лесная дорожка, едва приметная в сгустившемся мраке, уводила Дуняшу все дальше и дальше от родного села. Позади в спину вздыхала красная августовская луна. «Что я делаю? Куда я иду?» — пришло запоздалое раскаяние. Теперь, остыв от столкновения с Кривко и потрясения от появления чернявого, Евдокия посмотрела на все со стороны: «Ушла из дому с незнакомым человеком, положившись только на его слово. Дура наивная! Ведь я в его власти, что угодно может со мной сотворить. Ну и что, что я ему жизнь спасла, кто сейчас добро помнит? А как прознают, что я с мужем чужим по лесу брела, да любой меня гулящей назовет. Уж не отмыться… А могилки? Кто ухаживать станет без меня? В небрежении останутся, травой порастут». Слезы навернулись на глаза. Не увидеть ей больше: ни родную церковь, ни погост, ни лесные тропинки, косогоры, старый дуб у развилки. Никогда — страшное слово.