— Я за подорожником, а то присохнет, потом не оторвать, — Дуняша выбежала опять, надергала вдоль дороги широких гладких листочков, оторвала от подола своей рубахи по кругу тонкую ленту. Стали видны щиколотки. «Стыдно так-то коротко, да для хорошей перевязки одного рукава нешто хватит, а второй рукав у него уже изодран».
Промытые водой подорожники легли на рану, беленая полоса рубахи обвила смуглый торс.
— Вот, дяденька. Только сапог теперь мокрый, может не надевать пока, пусть сохнет?
— Вода там осталась? Дай еще глотнуть, — незнакомец сел, лоб прорезали морщины. Чернявый прикусил и так искусанную в кровь губу.
— Ты бы полежал, чего вскакиваешь, — попыталась уложить его девочка.
— Не надо, — отмахнулся незнакомец, — одевай сапог. Мне убираться отсюда нужно… в лес меня отведешь.
Дуняша с сомнением посмотрела на раненого:
— Не дойти тебе, дяденька.
— Я да не дойду? — усмехнулся чернявый, показывая крепкие белые зубы с оскалом слегка выпирающих клыков.
— Я только тебе сапожок вот тут прорезала, ты уж, дяденька, не серчай.
— Подарок княжий, — вздохнул незнакомец, — ладно, натягивай.
«Самого князя знает!» — ахнула про себя Дуня.
Мужчина встал, опираясь на плечо девочки, зашатался, ухватился за дверной косяк. Стоя, он казался длинной сухой жердью. Сильные пальцы больно впились в кожу девчушки. Незнакомца кренило вперед.
— Не удержу я тебя, — пискнула Дуняша.
— Я сам себя удержу, пошли. Что у тебя там, лопата? Дай!
Орудуя лопатой как посохом, шатающейся походкой, аки хмельной, незнакомец заковылял к лесу. «Только что головы поднять не мог, а теперь почти бежит. Точно нечисто», — Дуня перекрестилась и побежала за чернявым.
Как только еловые лапы сомкнулись за незнакомцем, он рухнул как подкошенный и потерял сознание.
— Дяденька, дяденька!!! Ты умер! — отчаянно затрясла его Евдокия. «Человек, это. Просто очень сильный. Прости меня, Господи, за темность мою».
— Дяденька, дяденька!
На ее отчаянный призыв раскосые глаза приоткрылись:
— Не тряси меня, и так все кружится.
— Дяденька, ты не умирай.
— Тебя как зовут, спасительница? — незнакомец сел, опираясь на ель.
— Евдокия, дщерь церковного дьяка Якова, — выдала все девочка. «Пусть не думает, что ему сам князь подарки дарит, а я смерда какого простого дочь».
— Дуняшка, — слабо улыбнулся чернявый, — а меня Юрко.
— Георгий, стало быть[11].
— Да хоть Гюргя, — усмехнулся мужчина.
— А ты поганый[12]? — осторожно спросила Дуня.
— С чего ты взяла, креста что ли не видишь? — удивленно сдвинул брови Юрко.
— Не вижу, дяденька Георгий.
Юрко пошарил по груди.
— Обронил, — шмыгнул он носом. — Слушай, Дуняшка, мне бы поесть чего, не ел давно, и рубаху бы новую. Моя, сама видишь, уж ни на что не годна. Принесешь?
— Поесть принесу, а вот рубаху…, — девочка запнулась, — ладно, принесу и рубаху.
— Ты только про меня никому не сказывай, — быстро зашептал чернявый, — беду на своих накличешь. Гонятся за мной.
— А кто? — Дуня тревожно оглянулась, спиной ощутив опасность.
— То тебе знать не надобно. Беги, а я посплю пока, — Юрко опять закрыл глаза, опустившись на мох.
Девочка, подхватив злополучную лопату, не оглядываясь, побежала домой.
Бабка Лукерья, сильная пятидесятилетняя женщина, крепкими руками размашисто замешивала тесто на большом столе прямо посередине двора. Глинобитный очаг уже радостно потрескивал дровами. В летнюю пору в избу заходили только переночевать, да и то, если не донимала жара, а то могли обойтись и сеновалом.
Кирьян, о чудо, смиренно чистил в загоне у поросят. Увидев выбежавшую из леса растрепанную с оторванным подолом Дуняшу, он испуганно шмыгнул в клеть[13].
— Дунюшка, что случилось?! — бабка, спешно обтерев руки полотенцем, кинулась к внучке.
— Ничего, — густо краснея, проблеяла овечкой Евдокия.
— А с подолом что? — бабка сверлила Дуню внимательным тревожным взглядом.
— Упала, за корягу зацепилась, клок оторвался.
— Так-то ровно. И где ты была? — простой вопрос, да как ответить. «Что я в лесу могла с лопатой делать?»
— Кипрея[14] хотела накопать, а упала, вот рубаху порвала, пришлось домой идти. Ба, ты не сердишься? — щеки нестерпимо жгло.
— Велела же без меня по лесу не шастать, неслухи, — поругала Лукерья, но не злобно, так — для порядка. Беспокойство отступило, бабка облегченно выдохнула.