Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.
— Готово, — улыбнулась девчушка.
— Знатной хозяйкой станешь, — похвалил Юрко, — подрастешь, я на тебе женюсь.
— Что-ты, — удивленно открыла рот Дуня, — ты же старый, должно старше батюшки моего.
— Какой я тебе старый? — вдруг обиделся чернявый. — Мне и двадцати лет от роду нет.
— Это ты так шутишь, дяденька? — девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.
— То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала[15], а как повзрослеешь — поймешь, какой я красавец.
Девочка не удержалась и прыснула от смеха.
— Э-э-эх, смейся — смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.
— Эк-то у вас девки не разборчивые, — покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.
— И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, — Юрко положил в рот кусочек сала.
«Смешной какой, жалко если помрет», — вздохнула про себя Дуня.
— Вот рубаха, дяденька Георгий.
На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.
— Хороша, — признал Юрко, — матушкина работа?
— Матушка померла, это я шила.
— Точно женюсь, — подмигнул парень.
Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.
— Слушай, Дуняха, сделай для меня еще одно доброе дело, — Юрко тревожно оглянулся, вслушиваясь в лесные звуки, и шепотом продолжил. — Я тебе на сохранение вещицу одну оставлю. Догонят меня, должно, ослаб больно, далеко не уйти. Нельзя, чтобы ее при мне нашли. Спрячь у себя, да никому про то не сказывай. А я, ежели Бог сохранит, вернусь за ней… позже.
— А что за вещь? — Дуня, как и чернявый, начала озираться.
— Вот, — он протянул ей замызганный сверточек размером с мужской кулак.
— И что там? — девочка с любопытством разглядывала неприглядную обертку.
— Да тебе какая разница, бери.
— Ну, уж нет, — отпихнула Дуня сверток. — Сначала скажись, а так не возьму.
— Ишь какая, а я думал, ты простота деревенская. Ладно уж, смотри, — Юрко развязал грязную тряпицу. В ней оказался свернутый пояс — простой, без золотого и серебряного плетения, без жемчугов и яхонтовых каменьев. Правда тканый узор был необычным, мудрено закрученным — цветы и листья в нем переплетались в страстных объятьях, что-то дикое, необузданное, глубинное прорывалось через витые нити. Вроде и просто, а попробуй повтори, и не получится.
— Чудная вышивка, не видала такой, — девочка завороженно рассматривала узорочье.
— Колдовская, ведуньи ткали, — Юрко быстро завернул пояс в тряпицу. — Бери.
— Ведовской не возьму, грех это — от волхования вещи в избу вносить, — Дуня решительно отпихнула сверток.
— Слушай, недосуг мне с тобой препираться, — чернявый злился, — я же тебе не молиться на него вместо икон предлагаю. Спрячь поглубже, да пусть себе лежит.
— На тебе дяденька креста нет и смуглый ты как черт, и вещи у тебя ведовские. Пойду я, — Дуня встала, уходить.
— Бабка у меня половчанкой была, дед в степи мечом ее добыл. На бабку я похож, а крест я обронил, когда удирал, не помню и где, — Юрко перекрестился. — Я может помру скоро, а ты такую малую просьбу выполнить не можешь.
— Ты то жениться собираешься, то помирать, — шмыгнула носом девочка.
В отдалении откуда-то с дороги послышалось ржание лошади. Юрко вздрогнул и, стиснув зубы, быстро поднялся.
— Еду мне в узел собери, живей! — приказал он не терпящим возражения тоном.
Дуняшка спешно завернула съестное в рушник и протянула чернявому.
— На, — всунул он ей нежеланный сверток, — и беги отсюда, голубоглазая, что есть мочи.
Евдокия, подхватив корзину и сжимая обжигающий ладонь узелок, не оглядываясь, кинулась прочь.
Только у реки она остановилась перевести дух, дрожащими пальцами опять развернула тряпицу, глянула на колдовской пояс, спешно завернула обратно и сунула за пазуху. Перестирав грязное белье, девочка сложила его в корзину и на мягких ногах пошла домой.
А к вечеру в избу вбежал запыхавшийся отец.
— Слыхали! — зашумел он с порога. — Гоньба[16] с Полоцка прискакала, татя[17] ищут, говорят, самого князя обокрал, вещь какую-то ценную прямо из терема вынес. Мужиков у церкви собрали, выспрашивают. А у Молчана кобылу прямо со двора увели, не иначе тать на ней от погони удирал… Дуняша, тебе что — плохо? Дуня! Эй-эй-эй! Мать, лови ее, падает! Дуня!
15
До полового созревания девочки носили только подпоясанные длиннополые рубахи, девушками обряжались в поневы. Для повзрослевших девиц существовал обряд: с лавки надо было запрыгнуть в поневу, которую держали подруги или старшие родственницы.