Все поплыло перед глазами, девочка провалилась в темноту. «Тать, он тать… сапоги ему князь подарил, как же, умыкнул вместе с поясом, а я ему лучшую рубаху отдала, а он лихой человек оказался, вор…» Хищная улыбка чернявого оскалилась из мрака.
— Дуня, Дуня, — кто-то легонько хлопал ее по щекам, Евдокия открыла глаза. — Очнулась, слава Богу. Напугала нас. Ты чего это удумала?
Отец ласково гладил дочь по светло-русым льняным волосам.
— Это я так, мне уже лучше, правда лучше, — девочка привстала с лежанки.
— На двор ей нужно, ветерка вечернего глотнуть, ну-ка пойдем, — скомандовала бабка, — на меня обопрись.
— Я помогу, — попытался взять Дуню на руки отец.
— Сами мы справимся, — отстранила его Лукерья.
Свежий воздух быстро остудил щеки, приятно наполнил легкие, кружение в глазах прекратилось.
Бабка с внучкой сидели на пороге, над ними одна за другой в высоком небе загорались звезды.
— А теперь сказывай все. Для татя того сало утащила? — Лукерья говорила мягко, доверительно.
— Для него, — сразу призналась Дуняшка.
— Не совестно, а я Кирьяна за уши оттаскала?
— Совестно, — Евдокия вздохнула. — Только раненый он — тот, что в лесу, стрелу из себя вынул, ослаб совсем, есть просил, как не помочь? А он о себе не велел говорить, мол, беду на своих наведешь. Я и смолчала.
— Беду, это точно. Ворога княжьего прикармливала. Разве ж можно с незнакомыми в лесу заговаривать? А если бы он прибил тебя, чтоб не выдала? — бабка прижала к себе внучку. — Горе ты мое.
— Не прибил бы, он хороший, хоть и на поганого похож. Шутил так смешно.
— Хорошие по княжьим хоромам не шастают, чужое добро не воруют.
— Ба…
— Ну, чего?
Дуняша подтянулась к самому уху Лукерьи:
— Вещь та княжья у меня.
Бабка вздрогнула, испуганно закрутила головой.
— Ты что такое говоришь, Евдокия?
— Он мне на сохранение отдал, вот, — Дуня достала из-за пазухи сверток, дрожащими пальчиками развязала узел, — я же не знала, что это ворованное, думала за ним люди дурные гонятся, помочь хотела.
— Помочь, — передразнила бабка, — кто нам теперь поможет? Дай, гляну.
Лукерья напрягла глаза, разглядывая в полумраке диковинный узор:
— Нешто княжье? Простенький такой, правда вышито ладно.
— Он сказал, то пояс чародейский, волхованием заговоренный. Ба, а зачем князю христианскому кушак колдовской, то ж грех?
Лукерья спешно завернула пояс назад в тряпицу и протянула внучке.
— То не наша забота. На, среди приданого на дно схорони.
— А мы князю возвращать не будем?
— Ты княжьего ворога привечала, от гоньбы помогла схорониться, ворованное прятала, за это знаешь, что бывает? Если и помилуют, так потом этот твой веселый из леса с дружками явится. Как не крути — все беда.
Дуняша растерянно хлопала ресницами.
— Ба, а как же князь без пояса колдовского? Может ему больно нужен?
— Сама ведь сказала, зачем властителю христианскому поганое? Обойдется и без пояса, не убудет.
Бабка Лукерья никогда ни перед кем не робела, ей и князь — не указ. Вольный дух жил в этой крепкой работящей бабе.
— Эх, Дуня, бедовые вы у меня внуки. Кирьян для себя одного живет, ты, как отец, себя за другими не замечаешь. Отщипнуть бы по куску от каждого на обмен, вот уж славные бы внуки получились. Помру, что с вами станется?
— Пропадем, должно, — вздохнула Дуняша. — Ба, а я смогу такой же узор соткать, как на поясе ведовском?
— Сможешь, рукодельница моя, — бабка поцеловала внучку в белесую макушку.
Они еще долго сидели, обнявшись, глядя на звезды, слушая сверчков, вдыхая ночной воздух. Таким и запомнилось Евдокии ее счастливое детство.
Глава I. Вдовушка
Август 1215 года
Восемнадцатилетняя вдова сидела у гроба, не замечая входящих, глядя куда-то в пол. Проститься с покойным подходили все новые и новые соседи. Богатого и до мелочности скупого Молчана селяне недолюбливали, но обычай велел поклониться усопшему, вот и шли, на ходу стягивая шапки и торопливо крестясь. Назойливые старушки, завсегдатаи похорон и поминок, рассевшись паучихами по углам горницы, то плаксиво завывали, то едко сплетничали, даже не стараясь понизить голос до шепота.
— Гляди-ка, ни слезинки не проронила, муж в гробу, а ей хоть бы что.
— А чего ей печалиться? От старика избавилась, теперь погуляет. Вон мужички-охальники уже слюни глотают, утешить будет кому.