— Не по-людски! В семью ее сироту бесприданницу принял, говорят, еще и родне за невесту приплатил, три года кормил-поил, на готовом жила, детишек не нарожала, даром, что хлеб ела, а теперь и поплакать над гробом не хочет.
Евдокии было все равно, о чем там судачили злобные старухи, она думала лишь об одном — когда же это все закончится. Еще пару лет назад Молчан сам накупил у бортников[18] воску на свечи, велев, ежели помрет, жечь у гроба не скупясь. Сын покойного Кривко, скрипя сердцем от жадности (экое добро-то без толку горит), последнюю волю отца все же исполнил. Да и как не выполнить, коли вся Корча про запас свечей слыхала, попробуй не сделай — сплетники глаза выклюют. Вот и пылали толстобокие свечи, заливая горницу трепещущим от сквозняка неровным светом. От их удушливого аромата у юной вдовы кружилась голова. Там за стенами избы светило летнее солнышко, бушевала жизнь. Встать бы, выбежать вон, полететь к речке, в лес, на косогор к бабкиной могиле; сесть у изголовья самого дорогого человека, выплакаться в волю, и чтобы ветер потом высушил слезы, остудил лицо, приласкал… Но нельзя, не положено, не велено, не принято. И Евдокия сидела.
При жизни муж, несмотря на преклонные года, был жилистым и еще очень сильным, большой кулак бил наотмашь так, что Дунечка летела через всю избу. Теперь же Молчан лежал щупленький, скукоженный, с каким-то растерянно-обиженным выражением лица. «Кротким прикидываешься, жалости ожидаешь? Не дождешься. Не жаль мне тебя, нисколечко не жаль, — Евдокия наделила покойника тяжелым ненавидящим взглядом, — и плакаться по тебе не стану, туда тебе и дорога за все, за молодость мою загубленную. Будь ты проклят».
— Что ты там шепчешь? — к Дуне подсела невестка. Жена Кривко Новица была тридцатилетней бабой, худощавой, с тонкими вечно недовольно поджатыми губами и заостренным подбородком. Дуняша знала, что хитрая невестка сжимала в ширинке[19] кусочек луковицы и теперь при всеобщем одобрении лила потоки слез напоказ.
— Слыхала, Некрас уж к тебе посватался, с Кривко по рукам ударили?
— Как? — обомлела Евдокия, ей показалось, что мерзкий старикашка ухмыльнулся в гробу. — Тело мужа еще не остыло, а вы уж сговариваетесь, нешто не совестно?
— Больно ты горюешь-то по мужу.
— Уж как могу, а за этого упыря не пойду, лучше в омут.
— Так иди топись, плакаться по тебе некому. Ты что же, думала в одной избе с нами и дальше жить станешь, мужа моего под бок к себе, а меня со свету сжить? Как бы не так! — губы Новицы превратились совсем в тонкую щель.
— Больно нужен мне твой муж, — презрительно фыркнула Дуняша.
— Думаешь, я не знаю, что он по тебе слюни пускает? Костьми лягу, а тебя выживу.
— Да я сама с вами жить не собираюсь, но за Некраса не пойду.
Новоявленный жених был не стар и несмотря на имя вполне пригож с лица, он недавно овдовел и подыскивал себе жену. Но все знали его тяжелый нрав и неуживчивый характер. Он был нелюдим, угрюм, жил замкнуто, в гости не звал и к другим не хаживал. Поговаривали, что прежнюю жену Некрас сжил со свету непосильной работой и побоями. Бедная баба каждый раз скидывала плод, так и не сумев выносить ребеночка. Неужели та же постылая судьба ждет и Дуню? Может зря она проклинает покойника, может рядом с Некрасом жизнь с прежним мужем покажется вполне благополучной? Ведь Молчан после побоев жены на утро становился тихим и даже дарил подарки. Вон на ножках сафьяновые сапоги из самого Полоцка привезены. Новица от зависти чуть не подавилась. А этот-то жених что камень? «Не зря он сегодня на меня пялился», — Дуне вспомнился жадный раздевающий взгляд с прищуром, стало мерзко до тошноты.
— Все уж решено, — вырвала Евдокию из горьких размышлений невестка, — он посул большой обещал и приданое ему не нужно, говорит — голую и босую тебя в дом готов ввести. Где такого жениха еще сыщем? И что они в тебе находят, что вместо приданого сами платить хотят? Приманиваешь, распутница бесстыжая. Сорок дней, конечно, подождем, чтобы люди не судачили, да и поминки, что я одна должна готовить? Опять же, в поле надо управиться, а там по осени и свадьба.
— За Некраса не пойду, — упрямо повторила Евдокия.
«Божье наказание мне, что смерти мужа радовалась, по делом мне. Господи, прости, только не за него, только не за него!» Слезы хлынули потоком, купая щеки.
— Расплакалась, не сдержала горюшка, — довольно замахали головами старухи, — бедная вдовица, как убивается-то голубушка. Всякому бы вдову такую.
На следующий день Новица выставила Дуню из избы, мол, негоже двум бабам при одном муже жить. Евдокия была только рада, она перетащила в клеть нехитрые пожитки и старый тулуп, застелить лавку. Невестка под равнодушным взглядом Дуни присвоила все наряды, что покойный дарил жене. Она бы и сафьяновые сапожки прихватила, да они были на ногах у юной свекрови. Каждая вещь тащила за собой хвост дурных воспоминаний, поэтому Дуня лишь с горькой усмешкой провожала бусы, обручи, повои[20] в широкий короб Новицы. И только, когда невестка протянула руку к медному котлу бабки Лукерьи, Евдокия решительно встала и, сказав сухое: «Не дам», спрятала памятную вещицу за спину. Невестка начала было что-то высказывать про неблагодарность и даром съеденный хлеб, но осеклась под жестким взглядом.