Так вводилось определение истинной веры. Правда, канон говорил прежде всего о ночных полетах ведьм, в то время как другие проявления магического искусства такого канонического определения не удостоились. Строго говоря, ни особой логики, ни соответствия христианской вере в нем не усматривается, поскольку он предполагает, что тело не способно на духовные свершения. Но в основе своей усилия ранней Церкви можно понять и оправдать. К сожалению, все население Европы не сподобилось познать Творца в ощущениях, и спустя три столетия Церковь начала пользоваться другим каноном. Но очевидно, что пытливые умы того времени, рассуждая о магическом искусстве, совершали довольно серьезные ошибки.
Глава четвертая. Колдовство и ересь
Вот в этот момент, на пороге Средневековья, отложив пока обсуждение роли дьявола, возможно, стоит подумать о том, каковы были причины такого отношения к магии?
Что заставляло людей принимать саму идею магии? Любое рассуждение на эту тему, конечно, будет содержать противоречия. Какие бы аргументы мы не приводили, они будут основаны на симпатиях и антипатиях, на эмоциях и предположениях, в общем, на соображениях, которые едва ли стоит обсуждать всерьез. Настоящие аргументы должны опираться на значительное число фактов. По крайней мере, предмет обсуждения должен быть связан с определенным явлением. Но как раз в данном случае у нас нет доказательств массовости магических явлений. Можно, конечно, предполагать, что если эффект не наблюдается в массовом порядке, то, может быть, он имеет место хотя бы в немногих отдельных случаях. Но тогда возникает вопрос повторяемости даже хотя бы и немногих случаев, поскольку повторяемость признана серьезным аргументом в науке. Другой вопрос, насколько справедлив такой подход.
Можно сказать, что принятие сознанием самой идеи магии основывается на довольно распространенном ощущении, что мир вокруг не совсем таков, каким мы его воспринимаем. Мы привыкли не придавать значения таким ощущениям, потому что, как правило, окружающее не очень-то склонно к превращениям, разве что мы сами изменяем что-то вокруг нас. Казалось бы, ничто не склонно к трансформации, во всяком случае, вероятность превращения одного в другое незначительна. И все же ощущение возможности превращения остается. Нельзя на сто процентов доверять ни этой комнате, ни этой улице, ни этому лугу; где-то рядом всегда остается возможность изменений. Дверь может закрыться сама по себе, картина может начать двигаться, дерево может заговорить, зверь может оказаться не зверем, а человек — не человеком. Друг может оказаться врагом, рука вдруг обретет зловещую роль и станет угрозой, пробудив страх. Возможно, это как-то связано с древней памятью, или причина в чем-то другом, но важно то, что ощущение такое существует. В нашем вполне цивилизованном сознании, в самой его глубине живет (или продолжает жить) мистический ужас перед иррациональностью метаморфоз, злонамеренных и опасных.