Именно эта богиня освобождает Апулея в конце от его собственной метаморфозы, напоминая ему, что «когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в царство мертвых, то, как видишь меня сегодня здесь, так и там, в этом подземном полукружии, найдешь ты меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над стигийскими тайниками и, сам обитая в полях Елисейских, мне, к тебе милостивой, усердно будешь поклоняться».
Благополучный конец, как в сказке, не умаляет, однако, серьезности истории, кипящей всеми видами человеческих страстей. А «триликий образ», смиряющий натиск злых духов, подчеркивает ужас явившейся мельнику мертвой женщины. Разумеется, нет и намека на то, что мельник отличался особой праведностью, но не стоит требовать слишком многого от автора. Он все же писал роман, а не философский трактат. Но призрак женщины словно бы обретает дополнительную реальность волею великой Исиды. Благодаря ее божественной силе все магические действия становятся более достоверными. А ведь в те времена роман Апулея знал весь просвещенный мир.
Было бы не сложно списать все на литературный эксперимент автора, если бы к счастью не сохранилась еще одна работа того же Апулея, его «Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинения в магии». Его произведения, как видно из знакомства с «Апологией», во-первых, довольно точно воспроизводили тогдашнюю жизнь, а во-вторых, могли обернуться серьезной опасностью, дойди дело до суда. Однажды Апулей оказался в Эе (современный Триполи), и там женился на некой богатой вдове Пудентилле. Раздосадованные родственники ее покойного мужа обвинили Апулея в безнравственности и колдовстве, в том, что он с помощью магии склонил Пудентиллу к браку, имея в виду прежде всего ее немалое состояние. Дело было рассмотрено в суде, перед проконсулом Клавдием Максимом, где-то между 155 и 161 гг. Апулей защищал себя сам и был оправдан.
Что касается обвинения в колдовстве, он начал с того, что вред магии не очевиден. Маг — всего лишь жрец, потому что слово «маг» (по его словам) имеет персидское происхождение и означает человека, обладающего навыками проведения священных обрядов и жертвоприношений, знающего различные религиозные системы и хорошо в них разбирающегося, т. е. «наука, угодная бессмертным богам, обладающая знанием того, как чтить их и поклоняться им. Она безусловно священна, и божественное ведомо ей, она знаменита еще со времен Зороастра и Ахурамазды, своих основателей. Она — жрица небожителей, ее изучают как одну из наук особенно необходимых царю, и у персов не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему и стать царем…
Но если, вместе с толпой, мои обвинители думают, что маг это только тот, кто вступил в общение с бессмертными богами, узнал какой-то невероятной силы заклинания и поэтому может исполнить все, чего ни пожелает, то я чрезвычайно изумлен, как они не побоялись обвинять человека, который, по их же собственным словам, обладает такой безграничной властью». Апулей в свою защиту указывал на то, что впоследствии получило широкое распространение, на страх, который должны испытывать все, кто осмелится угрожать магу. «Но уж если кто-нибудь посягнет на жизнь мага (я употребляю это слово в том смысле, какой ему придают они), то какими провожатыми, какими предосторожностями, какой охраной сумеет этот человек предотвратить незримую и неизбежную гибель? Разумеется, никакими». Вот почему обвинять в таких преступлениях значит не верить в них.
Но на самом деле истцы не обвиняли Апулея в таком огромном могуществе. Их жалобы и доказательства строились на мелочах. Так они объявили, что Апулей приобрел странную рыбу для своих заклинаний. В отместку Апулей тут же заявил, что рыбу в качестве ценного магического атрибута не упоминает ни один магический авторитет. Второе обвинение состояло в том, что он якобы околдовал некоего мальчика и мальчик этот сошел с ума. Это было действительно опасное обвинение. Апулей готов был отвечать за свои действия, но никак не за божественный промысел. «Впрочем, я верю Платону, что существуют какие-то божественные силы, стоящие по своей природе и положению между богами и людьми, и что они управляют всеми прорицаниями и чудесами магов. Почему же невозможно, размышляю я, чтобы человеческая душа, а в особенности — простая душа ребенка, то ли в ответ на какие-то стихи, то ли под воздействием опьяняющих запахов, погрузилась в сон, испытала полное отчуждение от всего окружающего и забыла о нем; чтобы, утрачивая на короткое время память о собственном теле, она вновь обрела свою исконную природу, которая, разумеется, бессмертна и божественна, и в таком состоянии, как бы в некоем сне, предсказывала будущее…». «Но эта самая магия, насколько мне известно, — занятие, порученное бдительности законов и уже издавна запрещенное XII таблицами из-за ее таинственной власти над урожаем. Стало быть, она не только отвратительна и ужасна, но и безусловно сохраняется в тайне; при занятиях ею обычно бодрствуют по ночам, прячут ее во мраке, она избегает свидетелей, а заклинания произносятся шепотом. И это при ней, по мнению моих обвинителей, позволено было присутствовать пятнадцати рабам? Не только что рабы, но даже из свободных очень немногие допускаются к участию в ней».