— Тварь ты последняя! — прошипел ему в лицо Мишка. — Больной ты? На фронт не годный, сука? А мальчишку лупить почем зря и жену третировать да голодом их морить ты годный, мразь? — и мысленным посылом продолжил: «Говори, сука! Говори, кто у Зинки карточки упер!»
— Я… Я… Ты… Да ты… Да я тебе… — заблеял Илья, вяло попытавшись высвободиться из Мишкиной хватки.
— Ты? Мне? Что ты мне? — не выдержав, Мишка коротким замахом со всей силы въехал ему в солнечное сплетение и, не обращая внимания на его хрипы и потекшие сопли и слезы, схватив его башку, с силой вдарил ею об стену. Колени у мужика подогнулись, но парень, в ярости забыв обо всем, продолжал удерживать его за уши, сжав пальцы до побелевших костяшек, не позволяя тому окончательно сползти на пол. Удерживая зрительный контакт, Мишка мысленно продемонстрировал ему, как тот украл карточки. А следом и другие эпизоды с его участием.
Со стороны входа в секцию раздались требовательные голоса:
— А ну разойдись! Дорогу!
Не обращая внимания на начавших потихоньку расползаться зашептавшихся соседей, Мишка тихо, жестко заговорил:
— Ты что, мразь, еще и угрожать мне вздумал? Я тебе не Вера, меня не запугаешь! Пока ты, гнида, трусливо прятался за спинами баб и детей… вот таких детей, как этот мальчишка… которые погибали, спасая твою шкуру… другие, настоящие, шли на пули, защищая тех, кто за линией фронта, за таких, как ты! Ты, тварь, отжирался, воруя последние крохи у раненых и больных, у едва сводивших концы с концами матерей, у мелких… — и мысленно: «Рассказывай, сука, все рассказывай! Или я за себя не ручаюсь! Сдохнешь, как последняя собака, сволочь паршивая!»
— Что здесь происходит? Эй, а ну пусти его! — один из подоспевших милиционеров, расстегивая на ходу кобуру, шагнул в сторону сцепившихся.
Мишка не повел и ухом, удерживая соседа и не собираясь разрывать зрительный контакт, продолжая показывать ему ужасы войны, доводя труса до исступления. В ту же секунду шагнувшего к ним милиционера дернул назад старший:
— Погоди, Вася. Пацан правильные вещи говорит. Дай парню сказать, — на внешне спокойном лице его, пересеченном огромным бордовым шрамом, серыми льдинами застыли глаза, не отрывавшиеся от лица крупного, под два метра ростом, багрового мужика, с которого катился пот крупными каплями, и лишь быстро-быстро бившаяся на скуле жилка и ходившие ходуном желваки выдавали его волнение. — Не лезь пока, Вася. Правду он говорит. Правду…
— Ты фронта испугался, сука? Что убьют тебя, мразь, испугался? А Димка не испугался… — Мишка криво усмехнулся и показал соседу падавшую прямо на него бомбу, показал тот бой, в котором погиб Димка, и, не обращая внимания на заоравшего в ужасе мужика, который попытался прикрыть голову руками, продолжил: — И Степаныч не испугался, и Игнат, и Арсен… — он крепче сжал уши мужика и продолжил показывать картины боя, так легко выпорхнувшие из удаленных уголков сознания, куда он старательно засовывал их. — И Тамара… Девочка… Маленькая девочка… Она не испугалась! Она шла в атаку за таких, как ты! На пули шла! — уже подвывавший от ужаса мужик увидел смугленькую темноволосую девочку с двумя косичками и слишком большим для нее пистолетом в руке, вскочившую на насыпь и поднявшую измученных, израненных солдат в атаку, увидел, как ее прошивает автоматная очередь, как взрывается граната, брошенная фрицами, как рушится стена, погребая под собой маленькое изломанное тельце, осевшее на камни… В его голове зазвучал голос, полный ненависти и презрения: «Признавайся, тварь! Признавайся, или ты вечно будешь смотреть, как гибли люди, защищая тебя, пока ты позорно прятался за спинами женщин и детей! Рассказывай, паскуда!» И в голос: — Они и еще многие тысячи настоящих мужчин, женщин, детей… Они знали, они не забыли, что такое честь и отвага, они отдавали свои жизни за тех, кто был за линией фронта. За тебя, сука, они гибли!
Переполненный ужасом мужик, умывавшийся соплями и слезами от животного страха, охватившего все его существо, завопил:
— Пусти… Пусти… Я у Зинки карточки украл… Пусти… — по воздуху поплыл отвратительный запах, стоявшие вокруг соседи принялись закрывать носы руками, но никто не отошел, никто не спешил на помощь этому уроду…
И вдруг Илью словно прорвало. Захлебываясь словами и слезами, он начал признаваться. Признаваться во всем. В том, как издевался над скотом, как мечтал сделать то же самое с людьми, в том, как забирал еду у раненых, как обирал квартиры и воровал продовольственные карточки… Признания лились из него нескончаемой рекой.