Оглянувшись на замерших на пороге женщин, я улыбнулся, стараясь не напугать и без того измученных страхом женщин, и сказал:- Анна, принеси холодной воды и чистых полотенец, которых не жалко.Анна всколыхнулась.- Да мне..., ничего не жалко! Я сейчас, я мигом! Она убежала. Таська продолжала смотреть на меня испуганными глазами и я, чтобы немного разрядить сгустившуюся в воздухе напряженность, улыбнулся ей:- Ты успокойся, все будет хорошо. И раздвинь занавески - чем больше света, тем лучше. Таська рванула к занавешенным тканью окнам, едва не срывая легкие занавески. Я вновь посмотрел на спящего мальчика. Были видны бегающие под опущенными веками глазные яблоки. Прошептав короткую молитву, я развязал свой мешок, выкладывая содержимое на стоящий рядом с кроватью стул. Мальчик негромко застонал, но не проснулся. Я вынул из мешка драконову кровь, руту, вербену, смеси ладана, плакун траву и тимьян - пока этого было достаточно. Обернувшись к Таське, я увидел, что она, замерев, стоит у окна, из которого в комнату падал неяркий свет хмурого утра, и негромко сказал:- Мне нужен уксус. Налей в стакан три ложки яблочного уксуса и добавь до трех четвертей воды. Не кипяченной, - заметив, что она готова метнуться, я добавил, - и не шуми, а то топчешься, как медведь. Мои слова подействовали - Таська на цыпочках вылетела из комнаты, едва не сшибив входящую с кувшином и полотенцами Анну. - Ставь сюда, - я указал Анне на свободный от моих трав и смол деревянный табурет и, вынув из мешка пучок церковных свечей, протянул их, - расставь свечи по углам.- Зажечь? - Встревожено спросила Анна.- Нет, - я покачал головой, - не сейчас, я скажу когда. Я взял полотенце, обмакнул один его конец в кувшин с холодной водой и, откинув с ног мальчика одеяло, быстро протер его ступни, негромко приговаривая:- Отступи туда, где сыра вода, отбеги с ноги, Боже помоги! Аминь! Мальчик дернулся, но глаза его по-прежнему были закрыты. Я смочил второй конец полотенца, и осторожно провел им по лбу.- Отступи с лица, отпусти сердца, душу не губи, Боже помоги! Аминь! Рот мальчика чуть приоткрылся, выпуская прозрачную, тягучую слюну. Сильная судорога пробежала по всему телу. Мне стало не по себе - я почувствовал, что немного задыхаюсь и, оглянувшись на замершую в страхе Анну, негромко сказал ей:- Зажги свечи. Начни с того угла, и пока не зажжешь все, рта не раскрывай. Анна бросилась выполнять мое указание, а я, вытащив из мешка ладаницу, открыл ее и, всыпав туда немного карефеды, специальной ладанной смеси, поджег его.
Запах был не самым приятным - шалфей, миндальные косточки и кошачья шерсть, смешанные в нужных пропорциях вызывали желание заткнуть нос, но я уже давно научился не обращать внимания на подобные мелочи. Мальчик был в серьезной опасности, и я боялся, что и этого окажется мало, чтобы избавить его от черного, буквально переполнявшего ребенка негатива. Я не люблю употреблять слова черт или бес, предпочитая заменять их словом негатив - у каждого, как говорится, свои "тараканы". Поднеся ладаницу к лицу мальчика, я махнул ладонью, направляя неприятный дым к его дергающимся ноздрям. Замерев на мгновенье, Даниил вдруг резко выгнулся, едва не выбив ладаницу из моей руки. Я поспешно приложил правую руку ему на лоб и быстро забормотал:- Страхи дневные, страхи ночные, идите на заячьи тропы, на их норы, под их кусты, пусть заяц лисы боится, от страха ему пусть не спится. Лиса пусть волка боится, от страха пусть ей не спится. Волк пусть медведя боится, от страха ему пусть не спится. А дьявол боится Бога. Иди страх от порога раба Божьего Даниила. Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь. Теперь уже не иглы, а словно лезвия ледяных ножей кололи и пальцы рук, и все мое тело. Боль была ужасной, и я несколько раз перекрестился, быстро читая про себя молитву очищения. Не помогало. Я пытался удержать бьющееся в конвульсиях тело мальчика, изо рта которого продолжала вытекать тягучая слюна.
Сзади кто-то вскрикнул, и я понял, что вернулась Таська. Не оборачиваясь, я хрипло приказал:- Выйдите! - Мой голос был словно чужим, и я слышал его как сквозь заложенную в ушах вату. Таська подбежала и, поставив на табурет стакан с разбавленным уксусом, замерла, глядя на ребенка. Я поднял глаза и повторил:- Выйдите из дома! Она исчезла, оставив меня наедине с мальчиком. Кинув в стакан Драконову кровь, я вновь насыпал в ладаницу карефеды. Белый дым от ладаницы поплыл по комнате, наполняя ее тошнотворным запахом. Я отбросил мокрое полотенце, схватил другое и махнул им, нагоняя дым на мальчика. Ребенок закашлял. Глаза, по-прежнему закрытые, бешено метались под прикрывающими их веками, лоб ребенка был усыпан бесчисленными капельками пота, а руки, сжатые в маленькие кулачки, побелели, цветом напоминая только что выпавший снег. - Матерь Божья, защити меня от бесов! - Я чувствовал недетскую силу, с которой сопротивлялось моей руке тело ребенка, но продолжал читать, перейдя на древнеславянский, - Обышедше обыдоша мя и именем Господним сопротивляйся им! Пресвятая Богородица, помоги спасти душу невинную! Я повторял и повторял эту молитву, раз за разом, не обращая внимания на охватившую меня усталость и апатию. Мне было знакомо это состояние - в прошлом году я уже сталкивался с подобным, когда внезапно "заболел" и едва не умер славящийся своим здоровьем и силой местный богатырь Авдей. В тот раз была не порча, а сильный сглаз, но я очень устал, снимая его, а придя домой, рухнул на кровать и лежал, без желаний, без потребностей...
Поддаваться апатии нельзя было ни в коем случае, и я быстро прочитал молитву об укреплении сил и духа. Апатия немного отступила, но в руках и во всем теле я непрестанно ощущал покалывание тысяч и тысяч острых игл. Тело ребенка вдруг перестало изгибаться и, пользуясь временной передышкой, я разорвал полотенце и, сложив в маленький кусок ткани сухой плакун травы, крепко связал ее. Достав из мешка длинный кожаный шнурок, я привязал к нему получившийся узелок и, повязал его на запястье ребенка, быстро проговорил: - Плакун! Плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам киевским; а не дадут тебе покориша, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища; замкни их в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо век за веком, аминь! Дикая боль пронзила меня, едва не заставив закричать. По комнате пронесся неизвестно откуда взявшийся ветер, заставив трепыхать пламя горящих в углах свечей. Превозмогая режущую боль, я несколько раз осенил себя и ребенка крестным знамением и встал. Мое лицо было мокрым от пота, руки тряслись, как у старика, а ноги подкашивались, словно я не сидел, а бежал весь день. Взглянув на мальчика, я перевел взгляд на иконку Божьей матери и, взяв тимьян, подошел к иконе. Еще раз перекрестившись, я положил тимьян перед иконкой, и вернулся к затихшему Данилке. Мальчик по-прежнему спал, если это состояние можно было назвать сном. Глазные яблоки шевелились под веками, но это было уже не то дикое вращение, которое я наблюдал, когда пришел. Я присел и, положив ладонь на его ледяной лоб, прошептал:- На болотной кочке, в осиновой ступочке, ты, раб Божий Даниил, ничего не бойся. Ни огня, ни воды, ни людей, ни зверей. Ни утром, ни ночью, ни в полдень, ни в полночь. Иди испуг прочь!Во имя отца и сына и святого духа. Аминь! Не прекращая повторять заговор, я вынул из мешка комок шерсти, и стал наматывать его на подобранный с пола карандаш. С каждым витком тело мальчика дергалось все сильнее, но я лишь увеличивал скорость, стараясь побыстрее перемотать шерсть на карандаш. Закончив, я поджег комок. Смрадный запах вспыхнувшей, как порох шерсти быстро наполнил комнату, и я посмотрел на Данилку. По телу ребенка пробежала судорога, еще одна и он открыл глаза. Большие, голубые, как у его матери глаза, смотрели на меня, говоря о том, что ребенок в сознании. Я постарался улыбнуться. Не знаю, насколько хорошо у меня это получилось, но мальчик протянул ко мне свою маленькую ручку. Я взял его мокрую от пота ладошку, и негромко сказал:- Все хорошо, Даниил, все будет хорошо. Какая-то тень на мгновенье заслонила свет из окна. Я поднял голову и увидел прячущуюся за рамой Таську. Она смотрела на нас, и ее голубые глаза были полны слез. Рукой она закрывала рот, сдерживая рыдания, но увидев, что мальчик проснулся, не выдержала и заплакала. Я взял стакан с растворенной в уксусе смолой, перемешал и посмотрел на свет - красноватый цвет говорил о том, что Драконова смола полностью растворилась. Смочив край полотенца в стакане, я сильно отжал его в ладони, и протер ступни мальчика, приговаривая слова молитвы благодарения за исцеление. Данилка молча наблюдал за моими действиями, не дергаясь и не пытаясь мне помешать. Это было хорошо, и я уже начал верить, что мои сомнения и страхи были преувеличенными. Увидев в окне испуганное лицо Анны, я кивнул головой. Подхватив рыдающую в голос Таську, Анна потащила ее куда-то за собой, а я повернулся к не сводящему с меня глаз мальчику. - Ну, как ты? - Спросил я.Данилка моргнул, открыл рот, чтобы ответить, но в эту минуту в комнату вбежали Анна, Таська и какой-то мужчина. Я заметил, как резко изменилось выражение лица ребенка, и вместо ответа на свой вопрос, услышал истошный крик. Глаза ребенка закрылись, тело вновь выгнулось в дикой дуге, а я чуть не потерял сознание от пронзившей меня боли. Я с трудом смог обернуться. Увиденное настолько поразило меня, что на мгновенье я потерял дар речи: пространство над головой мужчины клубилось и дрожало, как дрожит плавящийся от жаркого асфальта воздух. Леденея от подступившего страха, я заорал:- Вон! Вон отсюда! Ошеломленные моим диким криком, Анна и Таська схватили сопротивляющегося мужчину, и потащили его к выходу. Угрозы и мат из уст мужчины казались материальными, и мое сознание едва не выворачивалось от силы произносимых слов. Я быстро обернулся к мальчику - изо рта вновь потекла слюна, а тело било мелкой дрожью. Бормоча слова молитвы, я положил руку на темень ребенка:- Силою Господа, имеющего всю власть на небе и на земле, запрещаю тебе, вселукавому, нечистому, скверному, мерзкому и чуждому духу -- отступи сейчас же, познай свою ничтожную силу и сгинь! Аминь! Дрожь не проходила. Не прекращая читать молитву, я вновь насыпал в ладаницу немного смеси и ухитрился одной рукой поджечь ее, не отпуская правой руки с головы Данилки. Меня самого уже трясло, как в падучей, но отступать было нельзя. Дым, вонючий и густой дым, вновь поплыл по воздуху. Сделав над собой усилие, я вдохнул его, чувствуя, как от сдерживаемого кашля глаза вылезают из орбит, и выдохнул, стараясь попасть на ребенка, перекошенное лицо которого мало напоминало лицо четырехлетнего мальчика. Пламя свечей колыхалось, едва не затухая, воздух в комнате казался густым и влажным, а откуда-то со двора доносились истошные вопли Таськи и матерная брань ее мужа. Я перекрестил ребенка, и быстро проговорил:- Во имя Отца, и Сына уйди, нечистая сила. Что ты делаешь мне, пусть будет тебе. Твои речи - тебе в плечи. Твоё дело - в твоё тело. Выйди же и удались! Аминь!Я несколько раз повторил молитву. Внезапно тело мальчика обмякло и безвольно опустилось на постель. Переход был настолько резок, что на миг я даже позабыл о собственной боли. Мальчик был без сознания. Нащупав пульс, я почувствовал некоторое облегчение - сердце ребенка билось. В горле так пересохло, что схватив кувшин с водой, я сделал несколько огромных глотков прямо из кувшина, заливая холодной водой и себя, и кровать, и Данилку. Отставив кувшин, я взял горсть сухого розмарина и рассыпал его вокруг тела мальчика, с трудом вспоминая нужные слова. Ребенок глубоко вздохнул. Черты его лица постепенно разглаживались. Данилка еще раз вздохнул, и еле заметная улыбка тронула его губы...Сил не было и, казалось, что они покинули меня насовсем. Я сидел, прислонившись к железной спинке кровати, и отрешенно думал о том, что нужно выйти и посмотреть, как там Таська, чьи вопли все еще доносились сюда. К ее крикам прибавились крики Анны и, вкупе с непрекращающимся матом это создавало какую-то нереальную картину безумного мира. Ребенок спал, а я продолжал сидеть, глядя на него, и вспоминал свою бабку Серафиму. Я вспоминал, какой опустошенной и потерянной она выглядела после того случая, когда обезумела вся семья наших соседей Никитиных. На Серафиму было страшно смотреть: огромные черные круги под глазами, посеревшие губы. Даже ее синие глаза и те казались серыми и прозрачными. Она еле вошла в дом и, упав на свою кровать, тихо попросила меня подать ей шкатулку, в которой лежали написанные на деревянных табличках руны. А потом сказала, чтобы я вышел. Я не знал, что она делала с ними, но к вечеру бабке стало лучше. Сейчас я очень жалел, что в свое время не научился пользоваться ими. Я закрыл глаза. Красные и фиолетовые круги мелькали, вызывая головокружение и тошноту, но я старался держаться, повторяя про себя одни и те же слова:"Явись ко мне милосерд, святый Ангел Господень, хранитель мой, и не отлучайся от меня скверного, но просвети меня светом неприкосновенным и сотвори меня достойным Царствия Небесного". Тошнота постепенно отступала, цветные круги сменялись обычной темнотой, но я продолжал повторять слова молитвы. В какое-то мгновение мне показалось, что я засыпаю, но внезапно явившееся перед глазами до боли знакомое лицо, заставило меня вздрогнуть и открыть глаза. Кроме меня и спящего тихим сном мальчика в комнате никого не было, но я явственно услышал родной голос, негромко произнесший:- Встань и иди. Ты нужен им. Вера чудеса творит...Я никогда не был подвержен галлюцинациям, по-крайней мере, раньше. Оглядевшись по сторонам и, убедившись, что мы с ребенком одни, я встал. Подойдя к маленькой иконке Божьей матери, я перекрестился, и быстро прочитал коротенькую молитву. Видение лица бабки Серафимы и услышанный мною голос были серьезным знаком, от которого нельзя было отмахнуться, списав все на усталость после тяжелого сеанса экзорцизма. Достав из мешка чернила, сделанн