Вероятнее всего, сейчас мы находились в подвалах того самого строения, где древние маги служили неведомым богам, где приносились человеческие жертвы, а Зоя лишь достроила то, что когда-то возвышалось над всей округой. А значит, мне следовало быть вдвойне осторожным. А может, и втройне - кто знает, что меня ждало? Или кто?
- Опускай! - Раздался голос Черкаса, и я почувствовал, что меня положили, точнее, бросили на что-то твердое и прохладное. Изображая бесчувственное тело, мне с трудом удалось не сжаться, и мой затылок гулко стукнулся об это самое твердое и прохладное.
- Свяжи ноги! - Последовал новый приказ.
Я подумал что, будучи связанным, мои шансы могут снизиться до
абсолютного нуля. Сейчас или никогда! Открыв глаза, я увидел спину склонившегося над чем-то Черкаса. Взглянув на Володьку, или на то, что еще совсем недавно было им я, не раздумывая, сильно ударил его ногой. От удара, в который я вложил немалую силу и злость, Володька отлетел на несколько метров и, самое приятное, что сделал это, издав лишь тихий звук спускаемой шины. Правда, падая, он все-таки произвел шум, опрокинув деревянный стол, с которого со звоном посыпались какие-то металлические предметы.
Разбираться, что там приготовили для меня, и каким доисторическим скальпелем собирались вырезать мои любимые органы, времени не было. Я увидел, как Черкас резко повернул голову на звук и, спрыгнув с каменного ложа, въехал Черкасу под колени. Ноги его мгновенно подкосились и, не удержав равновесия, он рухнул на пол, даже не поняв, что произошло. Не теряя ни секунды, я ударил его ногой, стараясь попасть куда-нибудь в область виска, но подвела поспешность - я промахнулся, а Черкас, успевший к тому моменту повернуть голову, уже увидел меня и, резко выбросив руку, схватил меня за ногу.
Да, хватка у него была что надо - я почувствовал, как лодыжку обхватили его железные пальцы, и с трудом сумел удержаться, чтобы не упасть на пол. Дернув ногу изо всех сил, мне удалось вырвать ее из железных тисков и, на замахе, ею же нанести более точный удар. Носок врезался в область живота, и судорожный всхлип Черкаса прозвучал самой чудесной музыкой, слышанной мной когда-либо. Выпучив от боли глаза, он был похож на выброшенную на берег рыбу, отчаянно пытавшуюся глотнуть хоть немного воздуха. Я уже собирался нанести ему последний удар, который должен был завершить разгром врага под Сталинградом, когда почувствовал неприятный, коснувшийся моего затылка холодок. Еще не поняв истинные размеры возникшей проблемы, я почувствовал что-то такое, отчего мое метеорологическое чувство едва не взвыло, сигнализируя о падении давления, температуры, влажности и еще бог знает чего.
Отвлекшись от сжавшегося в ожидании удара Черкаса, я быстро повернул голову но, видимо, все же недостаточно быстро - холодок превратился в леденящую точку, вонзившуюся в основание черепа и, буквально, обездвиживший меня надежнее любого паралича. Замерев в странной позе оглядывающегося татя (где-то я видел что-то подобное) и, скосив левый глаз до состояния "очень больно", мне удалось увидеть нечто белое на черном фоне. Точнее я не смог бы сказать даже под пыткой. Хотя о какой пытке тут говорить - боль ожгла с такой силой, что не было сил даже крикнуть. Нереальный, космический холод выламывал кости, рвал суставы и, в прямом смысле, вытягивал душу! Вот это было действительно очень больно....
"Белое на черном" переместилось правее, и я узнал ее. В замерзающем от безумного холода сознании родилась и тут же умерла единственная мысль - Зоя...! И наступила тьма...
________________________________________________________________
...Серафима что-то говорила, сердито глядя на меня своими голубыми глазами, но я никак не мог взять в толк, что ей нужно. Собственно, даже не сердито, а зло! Я не чувствовал за собой никакой вины - вроде все сделал: и травы убрал, и дрова нарубил, и даже уроки, что, вообще, не очень-то любил. Можно сказать, и вовсе не любил и всегда делал их "через не хочу". Я, двенадцатилетний щуплый пацан, стоял перед своей рассерженной донельзя бабкой, и пытался разобрать в ее речи хоть одно понятное слово но, то ли она забыла, что я не понимаю ее старинных наречий, то ли я напрочь позабыл русский язык, адресованные мне слова казались сплошной тарабарщиной. На всякий случай я иногда кивал головой, но понятнее от этого не становилось нисколько. Нельзя сказать, что это так уж сильно пугало - Серафима не раз начинала говорить на совершенно неизвестных мне языках, правда, потом спохватывалась, и переходила на русский. Но сейчас было что-то не так. Может, безостановочность ее речи, а может то, что ее всегда добрые глаза были так не похожи на те, что я привык видеть.
Серафима была, что называется, вне себя. Она продолжала кричать, и внезапно родившись, тревога нарастала с силой надвигающегося урагана. Сначала, вроде как, ветерок, затем ветер, а затем неожиданно все темнеет и налетает такой силы шквал, что не знаешь, что лучше - то ли бежать домой, то ли упасть на землю и держаться за ствол ближайшего дерева. Вот примерно так нарастала и моя тревога. Голос бабки, всегда тихий и спокойный, набатом гремел в ушах, а из ее глаз разве что молнии не сыпались.
В какой-то момент мне подумалось, что происходит что-то не то, и дел даже не в кричащей бабке - где-то внутри оглушенного криком сознания, ушибленной мухой вертелась мысль, что я не должен быть здесь, что мне уже не двенадцать лет, и что самой Серафимы тоже давно уже нет. Но она продолжала орать на меня, и муха, то есть мысль, так и не взлетев, умерла под гнетом непрекращающегося крика.
Что-то было не так, но страх, вызванный непонятными словами на незнакомом языке, мешал сосредоточиться и понять, что именно. Как завороженный, я продолжал смотреть на все более распаляющуюся бабку, и думал лишь об одном - как бы прошмыгнуть в виднеющийся за ее спиной дверной проем...
Она сделала шаг вперед и, рефлекторно подняв руки (кто знает, вдруг, распалившись, ей захочется и огреть меня, чем ни попадя?), я попытался отступить, но понял, что не могу и сделать и шага. Ноги словно вросли в деревянный пол нашего дома, не позволяя не то, чтобы ходить, но и пошевелиться. Руки тоже двигались как-то не так - медленно, с великим трудом преодолевая непонятное сопротивление, мне удалось поднять их до уровня лица, но это был максимум, на что я оказался способен. Видимо решив, что слов недостаточно, Серафима стала надвигаться на меня, заслоняя своим немаленьким телом весь обзор и уничтожая последние шансы вырваться на свободу, а я все стоял, не в силах произнести хотя бы пару слов в свою защиту. Она наплывала на меня, а ураган тревоги все усиливался, буквально изматывая всепроникающим страхом. Мне было очень страшно! Очень! Серафима была уже рядом, и казалось, что сейчас она просто раздавит меня, втопчет в недавно выскобленный пол. Я чувствовал, как раскрывается мой рот, но пережатое диким страхом горло не пропускало ни единого звука. Я был парализован и физически, и морально!
И когда она оказалась настолько близко, что мне даже показалось, что я слышу биение ее взволнованного сердца, из безостановочно произносимых слов, вдруг сложилось несколько предложений, смысл которых, к великому удивлению, все же удалось понять...
- Грязный тупой ублюдок, возомнивший себя великим лишь потому, что являешься внуком Серафимы! Ты ничтожество, и я уже доказала тебе это, и докажу еще раз! Я вырву твое сердце и сожгу его у тебя на глазах. Я сделаю так, что ты будешь видеть это и корчиться в адских муках и молить меня о смерти!
Это было очень странно! Не могла Серафима говорить мне такое, тем более что о самой себе она кричала в третьем лице, что вообще было ей несвойственно. Внезапно я осознал, что все - дом, пол, знакомые стены - все исчезло, и ничего, кроме ее лица я уже не вижу. Но и с лицом тоже творилось что-то необъяснимое. Голубые глаза стали вдруг черными, а полноватое розовое лицо мертвенно бледным и настолько худым, что оно никак не могло принадлежать моей бабке. Курносый, насколько мне помнилось, нос, превратился в тонкий, горбатый крючок, а длинные русые волосы почернели до цвета окружающей ее лицо темноты.