— Ты спрашивал, как я могу понять, болезнь у человека или… или не болезнь. Я не знаю, как объяснить это словами. Проще показать. Понял теперь, о чем я? — тяжело опираясь руками на стол, спросил дед Михей.
— И ты вот так… с каждым? — с трудом выговорил Алексей, все еще пытаясь сбросить с себя чужие неприятные эмоции.
— Да, Алеша. С каждым, к кому прикоснусь. Могу и не прикасаясь, но то сложнее намного, надо силы приложить, настроиться… А коснешься — оно само в тебя вливается, — кивнул старик.
— И меня… меня тоже вот так… видел? — спросил мужчина, заливаясь краской. — Боже…
— И тебя тоже, — усмехнулся дед. — Я же дотрагивался до тебя. Не переживай, я привык. Да и нет в тебе ни злобы настоящей, ни зависти. Потому так и неприятно тебе было то, что ты увидел — не твое это, непонятное что-то, чуждое. И это хорошо.
— Дед Михей, и то, что будет, ты тоже вот так… видишь? — с интересом спросил Алексей.
— Ааа, Алеша, — со смехом погрозил ему пальцем дед. — Так, да не так. Но да, вижу.
— Ааа… — Алексей весь подался вперед, глаза у него загорелись, но старик, махнув рукой, перебил.
— И не спрашивай. Не скажу я тебе ничего. Не гоже это. Не надо людям знать, что с ними будет, ни к чему то, — откинулся дед Михей на спинку стула.
— Дед Михей!!! — вскрикнул Алексей.
— Нет, Алеша, и не проси. Не надобно тебе этого, — строго ответил старик.
— Дед Михей… Ты мне только одно скажи: будет у меня ребенок? Родит жена? — с надеждой спросил мужчина.
— Нет, Алеша, не скажу. Придет время, сам узнаешь все, — сдвинув брови, ответил Михей. — Были люди, кто пытался изменить что предначертано. И изменить ничего не изменили, еще и дел наворотили кучу. Знаешь ведь, говорят: кому сгореть, тот не утонет. Что бы я ни сказал — все не на пользу пойдет. Потому ни к чему это. Живи. Делай, как считаешь нужным, и все у тебя сладится.
Алексей задумался. А ведь прав старик. Ведь если подумать: вот знай он, что жена родит. Пошлет он ее на ЭКО? Будут они стараться, лечить ее, пытаться что-то делать? Вряд ли… Махнут оба рукой и ждать станут, пока само не случится. А если не родит? Так тем более тогда не пошлет. Да и останется ли с ней Алексей? Да, любит он свою Анютку, любит. Но дитя охота… Да и Анюта… Погаснет тогда в ее глазах огонек надежды. Стремиться им не к чему станет. Не возненавидят ли они друг друга? В самом деле, ничего, кроме бед, знание ему не принесет. Лучше верить в то, что у них получится, что надо стараться, стремиться, пробовать…
Дед Михей наблюдал за сменой эмоций на лице Алексея. А может, и мысли его подслушивал, кто знает? Но, судя по довольной улыбке и кивку головы, доволен остался.
— Дед Михей… А ты всегда это умел? Ну… что это? Дар? Ты родился вот таким? — задумчиво спросил мужчина.
— Дар это, или наказание — того я не знаю, — вздохнул старик. — Нет, Алеша. Родился я обычным. Но… плохим я был. Злым. Отца у меня в лагеря в 37 м забрали, мне тогда едва-едва десять лет было, там его и расстреляли. Мы с матерью и сестрами были членами семьи врага народа. А тогда это было… тяжко. Клеймо, считай, на тебе стояло. И всем нам была прямая дорога в лагеря. Сестренку мою младшую, шести лет от роду, через месяц после ареста отца дети постарше затравили до смерти. Камнями закидали да в реке утопили, словно котенка. Да она была хуже котенка — дочь врага народа, и не заслуживала жизни… Никто из нас не заслуживал. Я видел, как они ее топили, но поделать ничего не мог. Я пытался… — старик сглотнул, пытаясь промочить пересохшее от волнения горло, и продолжил хриплым голосом, полным горечи, — пытался ее спасти. Но что я мог сделать… один… против толпы… Знаешь, дети… они очень жестоки… — старик горько махнул рукой. — Самого тогда чуть в той же речке не притопили, да, видно, не судьба мне была в тот день сгинуть. И ничего тем подросткам за это не было — и не расследовали ничего, списали на то, что сама она утопла.
И осталось нас после того трое: я, мать, да другая сестра, самая младшая. Мать после того случая, да и вообще, от жизни тяжкой, спиваться начала, а во мне ненависть зародилась, да такая ярая, жгучая, что весь свет ненавидеть стал. Начал мстить. Всем. Учиться бросил, с плохой компанией связался, по примеру матери к бутылке частенько прикладывался, воровал. Грабил квартиры, обманывал людей, мошенничал, откровенным вредительством занимался — стащу мешок писем, да сожгу их на пустыре, в поезда забирался, крыс в склады с зерном и хлебом запускал. Один раз бензовоз поджег. Мог в пекарню пробраться да мешки с мукой дегтем обмазать, иль в бидоны со сметаной керосину налить… Сейчас вспоминаю — так стыдно становится. Много чего я творил. Как не поймали ни разу — ума не приложу.