Низшим звеном в этой иерархической цепочке становятся простые крестьяне – целые общины или отдельно стоящие хутора, не имеет значения. Земледельцы или животноводы, рыбаки или охотники, те, кто кормят всех прочих. С них просто берут налог за пользование княжеской землей, охотничьими угодьями, не оставляя права выбора.
Шестерым разбойникам, простым налетчикам, куда проще обирать людей на дороге, нежели честно зарабатывать себе на жизнь: пахать, сеять, разводить скот. Даже охотятся они не на дичь, а на людей. Да, так проще! Рискованней, но проще!
Не знаю, что их ждет в крепости, думаю, что свое наказание они получат, и мне их не жалко. Ни в своих действиях, ни в праведном гневе купеческого приказчика Ефрема я ни на секунду не сомневаюсь. Так и должно быть. Это правильно. За преступление должно быть наказание. Каторжные работы, штраф, тюремный срок – это уж как решит суд, и не важно, кем он представлен, двенадцатью присяжными или князем: и прокурором, и адвокатом, и судьей в одном лице.
5
К воротам крепости пленники тащили сани, уже чуть ли не падая от усталости. Не то, что бежать не могли, шли с трудом, спотыкаясь на ровном месте. Меня к тому моменту разморило на солнышке, бессонная ночь давала о себе знать. Я пожалел изрядно потрепанных мной душегубов, встал с дровен и не спеша пошел следом. Тем более что, находясь без движения, стал подмерзать, и морозный солнечный день уже не радовал. Ефрем был увлечен тем, что ехал верхом вслед за санями запряженными пленниками и на всю улицу горланил о том, как распоясались нынче непокорные мордовские племена! Сыпал проклятиями на них, грешных язычников. О моем существовании он как бы забыл, чем я и поспешил воспользоваться. Оставаться незамеченным в городе было совершенно невозможно, так что я даже и не пытался слиться с толпой, над которой возвышался чуть ли не на две головы.
Приказчик спешился возле неприметного на первый взгляд дома и постучал в ворота. Утомленные долгой и трудной дорогой, пленники сели возле оглоблей, брошенных наземь, под бдительным присмотром настороженных горожан. Из ворот вышел крепкий, рослый мужик – по местным меркам просто амбал – в одной рубашке да холщовых штанах. На переносице и правой скуле у мужика был заметный уродливый шрам, рыжая борода заплетена тремя широкими косами, волосы подвязаны плетеной кожаной лентой. Ефрем обменялся парой фраз с этим угрюмым типом и только указал плетью на пленников. Рот рыжего мужика растянулся в довольной улыбке и он, уперев руки в бока, стал разглядывать притихших налетчиков. Приказчик тем временем продолжал свой рассказ, указывая то на меня, то на свой лоб с заметной шишкой и ссадиной. Прищурившись от удовольствия, рыжебородый только одобрительно качал головой. С прилегающих улиц и дворов собирались люди. Любопытные толпились у ворот, в которые постучал Ефрем. Из тихих перешептываний зевак я понял, что это был дом княжеского воеводы Никифора. Из двора воеводы вышли еще двое дюжих молодцов, таких же рыжих, как и он сам, что не оставляло сомнений в их родстве, и стали развязывать плененных мордовцев, уводя по одному.
Я разглядывал людей. За столько недель, проведенных на болоте в полном одиночестве, я успел отвыкнуть от большого скопления народу. Чувствовал себя неуютно и скованно. В какой-то момент, средь толпы, на противоположной стороне улицы я заметил Ярославну. Уже давно искал ее взглядом и наконец увидел: она, как и прочие, с любопытством смотрела на плененных и о чем-то тихо беседовала со стоящими рядом женщинами. Я ждал, знал, что рано или поздно ей скажут и обо мне.
В этот момент я подумал о том, что если она сразу же начнет искать меня в толпе, то это станет неким сигналом, поводом думать, что я ей все же небезразличен и между нами есть некоторая симпатия. На большее я пока не рассчитывал. Здешние обычаи и правила, особенно по отношению к женщинам, по большей части оставались для меня неизвестными. Те скабрезные шуточки и обычное бахвальство, которые позволяли себе мужики, в расчет брать не стоило. В первую очередь потому, что я еще не целиком понимал язык, и все сказанное доходило не сразу, да и разговоры о таких вещах я не вел, просто не с кем было.
В какой-то момент Ярославна испуганно отпрянула от говорящей с ней женщины и тут же подняла взгляд.
Мы глядели друг на друга лишь пару секунд, и этого мне показалось достаточно для того, чтобы, как в открытой книге, прочесть всю гамму эмоций, которые она испытала в это короткое мгновение. Испуг и беспокойство, тревога и радость, смущение и застенчивость отразились в этом взгляде, рассказывая мне о многом. Она опустила глаза, даже немного отвернулась, заметно покраснев, а я просто не мог оторвать от нее взор. Никогда со мной ничего подобного не случалось. В это мгновение не существовало ни времени, ни пространства, ни прошлого, ни будущего. Я даже не понимал, где нахожусь, и что должен делать. Ради одного этого мгновения я проделал весь долгий путь и ни секунды не жалею об этом.
По спине ударили. Не сильно – я бы сказал, даже робко, словно только для того, чтобы привлечь мое внимание.
– Проклятье! На весь твой поганый род! На всю твою гнилую половецкую кровь! На мерзкие чресла твои!
Вся существующая реальность щелкнула, словно исполинским кнутом, тугим железным капканом саданула по сердцу. Кровь вспенилась от ярости, вскипела от гнева в тот момент, когда я повернулся и, сдерживая накатившую дрожь, посмотрел на тощего священника, стоящего у меня за спиной. В одной руке он держал посох, которым и приложил меня по спине, а в другой – довольно свежую волчью шкуру. Народ, окружавший нас до этого, в страхе расступился, отпрянул, образуя как бы свободную площадку для нас двоих.
– Дьявольский отпрыск! Воплощенный бес! Будь проклят ты небесами, нечестивец! Нехристь! Язычник! За погубленные души! За смерть невинно убиенных!
Сказав это, священник швырнул мне под ноги волчью шкуру, плюнул поверх и тут же схватился освободившейся рукой за деревянный крест, висящий на груди.
По всей видимости, в моем взгляде была такая безудержная ярость, что служитель церкви не смог его выдержать и отвел глаза. Люди замерли, как восковые фигуры. Перепуганные, встревоженные, они смотрели на нас с ужасом и трепетом, представляя себе исход возможной стычки, но я сдержался.
Потребовалось время, чтобы успокоить дыхание, привести мысли в порядок и принять оптимальное решение. Это было непросто. Я не знал сути обвинений, не понимал, за что получил проклятье от представителя церкви, но убивать его или калечить при людях не решился. Любое агрессивное действие с моей стороны будет распиской под приговором. Не могу с уверенностью сказать, как здесь относятся к священнику на самом деле, но без всяких сомнений многим лучше, чем ко мне, нелюдимому чужаку, который скрывается на болотах, обросших слухами один другого страшней.
Нельзя было вот так просто стоять и терпеть. Требовалось действие. Накопившейся энергии требовался выход. Я не знал, что символизировала шкура волка, брошенная мне под ноги, – знак проклятия, намек на то, что именно в этой шкуре, по представлениям многих, я совершаю все те злодеяния, которые мне приписывает молва, – но я должен как-то отреагировать. Поднять ее, забрать с собой? Оставить здесь? Перешагнуть, вытереть об нее ноги? Какое действие будет верным? Может, плюнуть в ответ на рясу священника? За такое меня точно убьют! Это будет повод, отмашка самосуду. Толпе будет достаточно самого незначительного сигнала, чтобы разорвать меня на части. Нет смысла оправдываться, отпираться, сопротивляться. Сейчас любое действие расценят не в мою пользу. Священник потратил не один год, зарабатывая себе авторитет среди народа и поддержку власти, а меня видели в городе лишь пару раз, да и то в компании сомнительного типа, не внушающего доверия.