Я не мечтаю попасть в этот замок. Потому что не люблю мечтать о невозможном. За мои грехи мне не найдется там места. Но я мечтаю об упокоении. О мягкой сырой земле, о могильном камне с моим именем. Я верю, что небеса будут столь милосердны, что не отдадут меня демонам преисподней, а позволят мирно спать и слышать, как шумит вереск, как блеют овцы, бродя по зеленым холмам, и как свирель пастуха выводит незатейливую мелодию старинной песни о принцессе Медане, которая бежала в далекие края, чтобы посвятить жизнь благочестивым размышлениям и мирному труду. А если совсем мечтать, то я надеюсь, что хотя бы раз в тысячелетие она сама спустится с небес, чтобы помолиться о моей загубленной душе. Помолиться о том, кто погубил ее тело, но спас душу.
Медана… Её имя и сейчас кажется сладким, как мёд. И сердце всё ещё дрожит, когда я вспоминаю её. Яркое пламя запретило вспоминать о ней, но часто воспоминания ввергают меня во грех, и я тайком, под покровом ночи, вспоминаю мою принцессу, чьим наказанием и проклятьем я стал.
Я стал проклятьем не случайно, а лишь по собственному умыслу. По собственному желанию, похоти, гордости и страсти. Всё это есть, хотя в Эстландии меня считают образцом благочестия. Я знаю, что монахи с благоговением читают житие Ларгеля Азо, который в пятнадцать лет дал обет целибата, поклявшись не знать женщины, и вот уже двадцать лет верен клятве. Были грешницы, пытавшиеся совратить меня с пути служения, и их имена тоже всем известны. Потому что я публично обвинил их в прелюбодеянии, привел на суд и самолично казнил, чтобы остальным прелюбодейкам это было уроком и предупреждением.
Но житие лжет. Я соблюдаю обет целибата не двадцать лет, а девяносто пять лет, четыре месяца и двенадцать дней. Да, Ларгель Азо не сошел с ума. Он и вправду живет так долго. Слишком долго. И те, кто говорят, что долгая, а тем паче вечная жизнь – это благо, они лжецы, заслуживающие смерти.
Долгая жизнь, вечная жизнь – это проклятье. Это самое страшное проклятье, которое может постичь человека. Говорят, раньше в Эстландии жили существа, которые не тяготились вечной жизнью. Это ложь. И лжецы заслуживают смерти. Если вечная жизнь – благо, то куда девались эти благословенные существа? Почему они покинули Эстландию, спрятавшись неизвестно где и неизвестно зачем?
Вечно топтать эту грешную землю, когда душа одряхлела, когда не осталось никаких земных желаний, а небеса не принимают тебя, чтобы даровать покой и мир – вот судьба вечноживущих. Проклятая, трижды проклятая судьба.
Мы с послушником Кенмаром должны были достигнуть Тансталлы к вечеру, но один конь захромал, попав ногой в кротовую нору, и пришлось остановиться в таверне, всего в девяти милях от столицы.
Кенмар был рад этому, потому что целый день лил дождь, и мы промокли до нитки. Молодые – они все неженки. И дождь – это то, чего они боятся больше греха. Но я не стал читать ему проповеди, а позволил повернуть лошадей к постоялому двору.
- Нам нужна комната, два места в стойле и умелец, который посмотрит коня, - важно говорил Кенмар хозяину таверны.
Тот торопливо и испуганно кивал, гадая, какими путями нас занесло под его крышу. Он не спросил платы. По приказу тайного лорда Саби, все служители церкви яркого пламени могли получить кров и пищу бесплатно, куда бы им ни вздумалось придти. Ослушников ждала смерть. Хозяин таверны не хотел умирать. Поэтому через четверть часа мы находились в комнате на третьем этаже, где жарко пылал камин, и где нас ждал скромный ужин. Скромный – не потому что хозяин был недостаточно щедр. Быть недостаточно щедрым он бы не осмелился. Просто воздержание в пище – один из постулатов веры.
Мы с Кенмаром переоделись в сухое, подкрепили силы хлебом и сыром и запили еду водой. Я остался в комнате, а послушник отправился в конюшню, проследить, чтобы захромавшего коня осмотрели, как следует. Дождь все не прекращался. И хотя была весна, воздух пах осенью – сыростью, холодом и гибнущими цветами.
Когда я настиг Медану на севере Эстландии, где она тогда пряталась, тоже шел дождь.