Если упырь вздумает придти за жертвой.
Я думал, что не ошибся в предположениях. Не в эту ночь, так в следующую чудовище может себя показать. Больше ни у кого в деревне не было имен на «А». И новая кровь – она всегда желаннее. Тем более, если это кровь молодой красавицы.
Айфа Демелза опять зашевелилась, пытаясь освободиться от пут. Чем больше она бьется, чем больше негодует и боится – тем вернее упырь почует ее. А меня он почуять не должен. И для этого есть особые приемы.
Во-первых, надо успокоиться настолько, чтобы сердце замедлило свой бег и стучало почти неслышно. Во-вторых, нельзя шевелиться. Любое движение упырь почует. И сбежит. Потому что упыри нападают исподволь, любят тайну и тишину – такова их сущность. Боятся света и огня, серебра и чеснока. Все это ранит их. А больше всего они боятся яркого пламени. Мне случалось обращать их в бегство одной молитвой. Иных и молитва режет лучше, чем серебряный нож, и дырявит крепче, чем осиновый кол. В-третьих, надо набраться терпения. Упырю некуда торопиться. Времени для него не существует. Он может выслеживать жертву неделями – что ему несколько часов.
Таращиться в темноту было бесполезно, и я прикрыл глаза, начиная дышать ровно и не полной грудью – как во сне. Но не уснул, а наоборот – прислушивался ко всему, а еще более – ощущал присутствие упырей. Сильное чувство – гнев и ненависть от Айфы Демелза, и еле внятное, далекое – жажда крови и любопытство – от того, другого.
Мне оставалось надеяться, что Кенмар не подведет и выполнит свою миссию надлежаще – не выдаст себя. Сначала я невольно прислушивался, что происходило на улице. Но было тихо, только где-то лениво подбрехивала собака, и ночная кукушка то и дело начинала монотонное уканье.
Я знал, что связал Айфу Демелза крепко, и поэтому опешил, когда в углу раздался скрип кровати, а потом послышался женский голос. Странное оцепенение сковало меня. Я не мог ни двинуться, ни произнести хоть слово. А она села на постели, разматывая узлы на ногах, и сказала:
- К чему так поступать с женщиной, Ларгель? Неужели у тебя нет ни крохи человеколюбия?
Она бросила на пол веревки и встала, потягиваясь. Подняла руки над головой, явно красуясь, и повернулась одним боком, а потом другим. Луна, заглядывавшая в окно, заливала ее серебристым светом, придавая голубоватый оттенок белой коже и делая черные волосы темнее, чем сама чернота.
- Как можно настолько жестоко относиться к такому красивому телу? – спросила она, покачивая бедрами призывно, словно портовая шлюшка. – Но мне понравилось, когда ты повалил меня. Знаешь, есть в сильном мужчине какая-то дикая прелесть, когда в определенный момент не хочется чтобы он останавливался, а хочется чтобы он пошел дальше в своей жестокости. У тебя крепкие руки, как приятно чувствовать себя слабой женщиной в таких руках, - последние слова она почти промурлыкала, обнимая себя за плечи и покачиваясь из стороны в сторону. – Я даже замечталась – каково это, познать твою страсть?
Следовало оборвать бесстыдные речи, но на меня напала странная оторопь, и я мог только смотреть, но не мог пошевелиться. И даже позвать Кенмара не мог. И не понимал, каким колдовством она сковала меня, и почему я поддался этому колдовству.
Айфа Демелза между тем прошла по комнате, пританцовывая, и закрыла ставни. Теперь в комнате стало темно, только лунный луч косо падал на пол, найдя щель между рассохшихся досок.
Силуэт ведьмы я видел смутно, но ощущал ее присутствие всем существом. Она горела, пылала от телесного желанья. И подбиралась все ближе.
- Ты ведь страстный человек? Да, Ларгель? – спросила она, и голос ее прозвучал совсем близко. – Все эти монашеские обеты, вся эта суровость – это только видимость, обман для глупцов. Пусть они считают тебя льдом, но я знаю, что в сердце твоем бушует пламя. Оно сжигает тебя, испепеляет. Оно не угасает ни днем, ни ночью. Пожалуй, ночью оно горит жарче. Ведь так? Ведь именно ночью тебя мучают сны? Сны о неутоленной любви, о неутоленной страсти…
Я облизнул пересохшие губы, пытаясь говорить, но ведьма была уже рядом, и концы распущенных волос оплели мои руки – нежные пряди обвились вокруг пальцев и запястий, словно лаская. Лицо ее виделось белым пятном, темнота смазала черты, но это было к лучшему. Не знаю, как бы я повел себя, если бы разглядел ее лицо, преображенное страстью.