— А у вас никогда не было видений или вещих снов? — спросил он, повернувшись к ней.
Она отрицательно покачала головой:
— Даже если и было, боюсь, я вряд ли поверила бы в это.
— Почему?
— Мой отец-священник.
— Прообраз святого.
— Таково общее мнение, — проговорила она и быстро продолжала: — Но он был таким властным, и я не согласилась ни с одной из его теорий. Я думаю, что многое из церковных правил и отношений более вредны и пагубны для человека, нежели полезны. После моего разрыва со своим собственным отцом вряд ли я бы смогла поверить во что-то подобное.
— А с чем именно вы не были согласны?
— Ну, например, я не была согласна с чрезмерно строгим соблюдением каждого правила, хотя и ради самого себя же. Поставленный в такие жесткие рамки, человек вряд ли может испытывать радость или быть естественным, непринужденным в обыденной жизни. Я также не была согласна с отношением церкви к некоторым людям, например, к женщинам… или индейцам.
Чако кивнул:
— Вчера вы сказали, что правительство все время притесняет индейцев.
Как хорошо она знала об этом. Она часто вспоминала те отдельные эпизоды своего детства, которые оставили неизгладимый след в ее душе.
— Когда я была ребенком, мой отец был священником в резервационном лагере. Правительство переправило с запада индейцев, согнав их с насиженных мест. Отвратительная картина. А мой отец и другие миссионеры считали, что индейцы, не являющиеся христианами, заслуживают, чтобы с ними обращались не лучше, чем со скотом.
— К тому же они не были людьми с белым цветом кожи.
Она согласилась и продолжала:
— Многие считали, что от индейцев исходит только зло. Но я, даже будучи ребенком, знала, что это не так. Среди них были и хорошие и плохие, так же как и среди других людей. — Комок горьких воспоминаний застрял у нее в горле. — Я подружилась тогда с одной семьей. Обычно я играла с детьми этой семьи. И вдруг их забрали у матери и направили в миссионерскую школу, где они должны были усваивать новые «хорошие» правила, необходимые им для новой жизни. — Фрэнсис прочистила горло, где застрял комок горечи, она готова была вот-вот расплакаться, в очередной раз думая, что стало с ее маленькими друзьями. — Свою мать они никогда больше так и не увидели. Каждый день она в трауре сидела на одном и том же месте и в конце концов умерла. Я думаю, что она умерла от разбитого сердца.
Чако так пристально смотрел на нее, как будто пытался заглянуть в ее душу.
— У вас доброе сердце.
— Просто я человек.
— Но люди бывают разные, а некоторых вообще нельзя назвать людьми.
— Миссионерам полагалось быть добрыми, однако они навязывали индейцам то, чего тем вовсе не хотелось. Их совершенно не волновали чувства и переживания индейцев. Их даже не волновало то, что человек кончал жизнь самоубийством, чтобы его только не увезли с его родной земли. — Перед глазами Фрэнсис возник образ индейца, лежавшего в луже крови. — Для миссионеров самоубийство индейца значило только то, что на одного индейца стало меньше.
— Они были уверены, что имеют дело с врагами. Индейцы отстаивали ту землю, которую хотели отобрать у них белые, — добавил Чако.
Об этом она как-то не задумывалась.
— Но это же такая большая страна. Неужели люди не могут жить в мире?
— Смогли бы вы жить в мире с чирикахуа, которые крали бы у вас лошадей и резали скот, когда им это было надо?
Фрэнсис испугалась:
— Вы на что намекаете, что я считаю ваших родственников врагами?
Он отрицательно покачал головой и сказал:
— Просто так легко быть врагами. Люди не могут поделить землю, еду и воду, а потом они ищут разные предлоги, ссылаются на различия между ними, чтобы оправдать себя.
— Как расовые и религиозные различия, — печально покачала головой Фрэнсис.
— Да, именно так. — Он тепло улыбнулся ей, пытаясь развеять ее грустные воспоминания. — Может быть, именно в Нью-Мексико, в этом противоречивом крае, место для вас и вашего доброго сердца.
Немного смутившись, она застегивала пуговицу на рукаве:
— Да, я начинаю думать, что мое будущее здесь. Хотя я далеко не святая.
— Но вы добрая, вы заботитесь о других, — сказал Чако, поднимаясь и глядя в сторону лошадей. — Ну как, вы достаточно отдохнули? Мы можем ехать дальше?
Фрэнсис последовала за ним. Так как солнце уже исчезало в перелеске, через который они пробирались, ветки отбрасывали тени. Но она все же никак не могла поверить в существование видений и ведьм.
— Вы верите в колдовство, о котором говорили вчера девушки? — спросила она.
Чако кивнул головой:
— Хотя и не все колдуньи плохие, апачи убеждены, что зло происходит от ненависти, гнева и зависти, которые съедают человека изнутри.
— Вы так говорите, будто сами столкнулись с чем-то подобным, — сказала она, но он ничего не ответил на это. — Узнали бы вы колдунью, если бы увидели ее?
— Может быть, да, а может, и нет. У нее ведь два лица. Одно — для дня, другое — для ночи. Понадобится время, чтобы распознать ее истинное лицо. Вот шаман-знахарь лучше бы это сделал, — объяснил он. — К этому он специально себя готовит — суметь заглянуть под внешний покров. Гойяхкла — именно такой шаман-знахарь.
Она нахмурилась:
— Но его действиями движет месть, он все еще намерен отомстить за свою семью. — Фрэнсис была убеждена, что человек, которым движет месть, не может быть хорошим.
— Он противостоит врагам его семьи и его народа, но у него нет конкретных врагов. И он знает, что за это в конце концов он дорого заплатит. — Чако говорил с какой-то долей фанатизма. — Пуля не сможет поразить его, но, возможно, он будет страдать от чего-то похуже, чем пуля.