— Знаю, Пашенька, все знаю… Не сердись, хорошо?
Дослушав композицию до конца, Анна Артемьевна еще несколько минут сидела в кресле, потом решительно встала, выключила музыку и на несколько минут спустилась в подвал. Накинув широкую летнюю куртку с большими карманами, она заперла дом и пошла вниз по улице к окраине деревни.
Большой, когда-то нарядный дом с наглухо закрытыми ставнями сотрясался от немыслимой какофонии. То ли Парфенов разочаровался в шансоне, то ли решил окончательно оглушить себя звуками, но то, что он слушал сейчас, напоминало вопли души, терзаемой в аду под аккомпанемент безумного оркестра. Открыв незапертую калитку, Анна Артемьевна прошла по широкой, давно не метеной дорожке к высокому крыльцу под хриплый лай рвущегося с цепи пса. На мгновение остановившись, покачала головой, увидев две совершенно пустые жестяные миски, и поднялась в дом.
Витя Парфенов, бывший первый школьный красавец и серебряный медалист, обнаружился в зале. Лежа на продавленном диване, невыносимо воняющем мочой, покрасневший и опухший, он спал, открыв рот, из уголка которого текла струйка слюны на серую от грязи наволочку. Вибрирующие колонки музыкального центра стояли едва ли не вплотную к дивану, и странно было, как хозяин дома еще не оглох.
Не пытаясь разобраться в куче кнопок, Анна Артемьевна попросту выдернула шнур из розетки, присела на деревянный стул, тщательно вытерев его платком, и подождала, пока рухнувшая на дом тишина разбудит Парфенова. Через пару минут, как и ожидалось, Витька открыл мутные, налитые кровью глаза и воззрился на гостью.
— Здравствуй, Витя.
Парфенов недоуменно хлопал слипшимися ресницами, не делая даже попытки встать. Одеяло, лежащее поперек, открывало волосатую голую грудь и такие же ноги, на щиколотке виднелась татуировка. Пока Витька сосредотачивался, Анна Артемьевна разглядывала стену позади него со светлыми пятнами на потемневших обоях. В этом доме ей приходилось бывать и раньше, когда люди, чьи фотографии новый хозяин снял со стен, были еще живы.
— А… Артемьевна… Чего надо?
— У тебя, Витя, музыка очень громко играет. И собака воет. Соседей не жалко?
— Да пошли они, — отозвался Витька, почесывая грудь и ища взглядом бутылку. — И это, Артемьевна, шла бы ты от греха…
— Что же ты, Витя, всех посылаешь, — покачала головой Анна Артемьевна. — Ну, да я тебе не нотации читать пришла. Школу ты уже закончил.
— А чего пришла тогда?
Обнаружив искомое, Витька прямо с дивана потянулся за поллитровкой. И замер от тихого щелчка предохранителя. Из рук бывшей классной на него смотрело вороненое, показавшееся огромным, дуло макарова. Пистолет Анна Артемьевна держала совершенно спокойно, без малейшей дрожи. На глазах у Витьки привычным движением передернула затвор и аккуратно прицелилась.
— Убивать тебя, Витя, пришла. Ты уж прости, если сможешь.
— Анартемьевна, вы чего…
Ошалевший Витька, с которого в момент слетела изрядная доля хмеля, даже не усомнился в том, что пистолет не игрушка, а бывшая училка выстрелит, не задумываясь. Чутье, спасавшее во вторую чеченскую, кричало об этом. Из голубых, нисколько не старческих глаз на Парфенова смотрела смерть. Кружившая рядом, когда умирали друзья, посмеявшаяся, когда отец не пустил выпившего сына за руль и сам повез мать в город, десятки раз скользившая мимо, мимо, мимо… А вот тут они сошлись, наконец-то… И Витька потерял дар речи, хватая воздух, будто выброшенная на песок рыба, вжимаясь в спинку дивана, не веря и веря одновременно.
— Что же ты так боишься, Витя, — укоризненно сказала Анна Артемьевна. — Днем раньше, днем позже. Не сейчас, так через несколько месяцев. Или лет. Тебе все равно, а людям столько мучиться? Сам посуди. Родители твои, светлая им память, погибли. Ты вон даже фотографии их снял, в глаза посмотреть боишься. Жены и детей тоже нету. Кто о тебе пожалеет, Витя? Хоть одна живая душа? Все только вздохнут с облегчением. Даже над собакой издеваешься, с цепи не спускаешь. Себя мучишь — ладно, а его-то за что? У Лены Саниной больной ребенок из-за тебя вторую ночь не спит. А ведь вы дружили. Помнишь, как ты всю школьную клумбу ободрал и ей на день рождения принес? А того не сообразил, что гладиолусы тогда в деревне только в школе росли, больше нигде. Ох, и выдрал тебя отец, даром, что ты уже выпускником почти был? Зато как у Лены глаза светились, это же видеть надо было… Помнишь, Витя? И как ты с ней на выпускном вальс танцевал, а я вам на рояле играла. А сейчас? Что ты с собой сделал, Парфенов? Жалко себя, да? Здоровый лоб, не раненый, не искалеченный… Мой Миша без ноги остался, но поступил, университет закончил, людям помогает. А Толя Синьцов в закрытом гробу домой вернулся, мать его так и не увидела, не простилась. Перед ним не стыдно? Тебе, Парфенов, за двоих жить надо, а ты? Пользуешься, что отца рядом нет, выдрать тебя некому…
— Анартемьевна, — прошептал Витька побелевшими губами.
— Я, Витя, уже давно Анна Артемьевна, меня еще твоя мать так назвать успела. Я тебя с первого класса до выпускного учила, а ты меня разве что матом не послал. Работу бросил, живешь на государственное подаяние, да и можно ли это жизнью назвать? Посмотри на себя, Парфенов, этого твои родители для тебя хотели? Об этом они мечтали? Хочешь умереть, так я тебе помогу. Быстрее будет, чем от водки…
— Анна Артемьевна! — заорал Витька. — Не надо, пожалуйста!
Боясь шевельнуться, он вглядывался в беспощадные голубые глаза, льдинками глядящие с сухого, заострившегося лица. И, уловив еле заметное колебание во взгляде, понес, торопясь и захлебываясь.
— Анартемьна, простите! Я все понял, правда! Я больше не буду, честное слово… Пожалуйста! Пожалуйста! Ну пожалуйста…
— Помолчи, Парфенов, — оборвала его бывшая классная, и Витька немедленно заткнулся, вцепившись пальцами в засаленное одеяло, часто-часто моргая…
— Почему я должна тебе верить? Пить бросишь? На работу устроишься? Музыку перестанешь слушать на всю громкость?
Витька быстро закивал, мечтая только о том, чтобы сумасшедшая учителка убралась куда угодно.
— Врешь, — грустно констатировала Анна Артемьевна, и Парфенов с ужасом увидел, как напрягается палец на спусковом крючке.
— Клянусь! — не своим голосом заорал Витька и зажмурился.
Секунда растянулась в бесконечность. Так и не услышав звука выстрела, Парфенов открыл глаза. Анна Артемьевна стояла у двери.
— Смотри, Витя, — спокойно сказала она, поймав взгляд бывшего ученика. — Ты меня знаешь. Сколько лет ты меня знаешь, Витя? Я когда-нибудь нарушала свое слово? Врала когда-нибудь? Не сдержишь клятву — убью. Если ты в этой жизни никому не нужен, то и жить тебе незачем.
Перед тем, как переступить порог, Анна Артемьевна сделала то, отчего Парфенов окончательно перестал понимать происходящее. Нагнувшись, она подобрала с пола остатки копченой курицы, полпалки сервелата и бутылку питьевой воды. А потом вышла, тщательно прикрыв за собой дверь.
Спустившись с крыльца, женщина подошла к глухо зарычавшей овчарке и бросила ей колбасу. Пока страшные челюсти рвали еду, осторожно, не делая лишних движений, развернула пакет с курицей и налила в миску воды, затем подвинула обе миски так, чтобы собака могла их достать, и ушла.
Вернувшись домой, Анна Артемьевна первым делом спустилась в подвал, затем, уже наверху, сняла трубку старенького телефона и набрала номер. Во временную искренность Вити Парфенова она верила, но и то, что алкоголику нельзя доверять, знала прекрасно. Меньше всего сейчас ее бывшему ученику следовало находиться один на один с самим собой и возможностью выпить. А вот получить медицинскую помощь и время подумать, ему было бы в самый раз. Через полчаса, когда приехала скорая, вернувшаяся к дому Парфенова Анна Артемьевна подтвердила врачам свой вызов, описала увиденное и отправилась домой.