Карл не мог сдержать радостного трепета: парижские горожане вручали ему французскую корону.
Итак, годы интриг, притворства и лживых посулов не пропали даром. И претендент на корону чуть было не сказал: «Я согласен».
Трое горожан ждали. В ту минуту, когда они собрались передать Карлу часть своей власти, им ещё яснее представились те великие изменения, которые произошли при их участии. Ведь они прогнали дофина, сына короля и законного наследника престола. Пьер Жиль наблюдал за лицом Карла. Оно вновь обрело свою непроницаемость.
— Мне очень лестно ваше доверие, — сказал Карл, — но я не могу согласиться. Конечно, я буду поддерживать все ваши начинания, которые пойдут на благо нашего города. В такую минуту я не могу думать о моей распре с кузеном Карлом или о моих законных правах на французскую корону. Я не хочу использовать созданное вами положение в своих интересах. Это было бы бесчестно по отношению к королевству. Но, клянусь святым крестом, прево, я буду поддерживать все ваши действия.
Бледные щёки Марселя залились краской. Он был достаточно тонким политиком, чтобы понять, что Карл Наваррский соблюдал осторожность. Несмотря на свои разногласия с дофином, принц оставался верен людям своей крови.
Итак, всё было сказано. Этьен Марсель поднялся. Его примеру последовали Робер де Корби и Пьер Жиль.
— Мы благодарим вас за добрые слова, монсеньёр!
Когда посетители ушли, Карл Наваррский ещё долго сидел у очага, глядя, как рассыпаются горящие угли.
Затем он встал, подошёл к прислонённому к стене пюпитру, достал из ящика небольшой свиток тонкого пергамента и уверенным движением обмакнул гусиное перо в бронзовую чернильницу. Его почерк с резкими нажимами выдавал взволнованность — следствие крайнего напряжения, в котором он находился весь вечер.
Кончив, он подписался: «Карл, милостью божьей король наваррский», — а затем вполголоса перечитал письмо, чтобы ещё раз взвесить всё изложенное.
«Любезный друг. Держите ваших лучников наготове. У меня есть все основания полагать, что ещё до Иванова дня англичане и наваррцы будут сражаться с войсками дофина. В этом случае мы по праву сможем объединить наши усилия. В октябре Париж падёт, как плод айвы, и нам не придётся пробивать его стены.
Народ не может помешать росту цен на соль и на муку, и растущее недовольство скоро вырастет в бурю».
Наваррский волк ловко вёл свою игру. Ни один из баронов не мог бы его потом упрекнуть за то, что он вступил в сделку с парижскими бунтарями, а доверие Марселя развязывало ему руки в столице, покинутой дворянами.
Ему остаётся разгромить дофина и… заточить в какой-нибудь отдалённый монастырь.
— Эрбо! — позвал он.
Появился разбуженный домоправитель. Он путался в длинной ночной рубахе, и его тень на стене напоминала вспугнутую сову.
— Что угодно монсеньёру?
— Велите оседлать лучшего коня, и пусть гонец немедленно доставит это письмо в Понтуазу, мессиру Серкоту. Снабдите гонца пропуском, подписанным прево. Это поможет ему проехать через заставу Сен-Дени.
Эрбо босиком кинулся в коридор выполнять приказание, а Карл Наваррский ушёл в свою спальню.
По сути дела, ещё ничего не началось, но его мечты уже облекались в отчётливую форму.
Глава шестая
Церковный сторож Жоно удивительно ловко пробирался в темноте. Ночью он видел так же хорошо, как и средь бела дня. Его глаза привыкли к полумраку, всегда царившему под высокими сводами храма. Бесшумно и быстро, как кошка, скользил он в этой черноте, словно источаемой камнем плит. Церковь Святого Северина была его владением. Жоно знал в ней все переходы. Ежедневно он всё тщательно осматривал и к каждому камню испытывал глубокую привязанность собственника, что побуждало его безжалостно гнать с паперти нищих и бродяг.
Жоно питался жалкими подачками кюре и монахов церкви Святого Северина и ютился в убогой лачуге, которая, казалось, вот-вот будет погребена под обломками ветхой кладбищенской стены, с западной стороны церкви. Но он не роптал на это жалкое существование. Оно его не тяготило. Он первым в округе узнавал обо всех интригах и умел извлечь пользу из сплетен, тайных признаний и злобных пересудов.
Жоно сильно хромал. Горечь и злоба калеки вылились в такой религиозный фанатизм, которого хватило бы даже палачу инквизиции. А сколько бедных людей испытало на себе гнев церковного правосудия только из-за того, что они говорили слишком громко, когда поблизости проходил, волоча ногу, сторож Жоно!
Жоно брёл по храму, и вдруг сердце старика сильно забилось. Он мог поклясться, что в башне кто-то разговаривал.