На тихой улице Писцов Франсуа слыл за опасного алхимика, и соседские дети боялись останавливаться у окна его мастерской, которое сверкало голубыми и оранжевыми стёклами, оправленными на немецкий лад в свинец. Завидя его издали, дети разбегались, как если бы им явился сам дьявол. «Ишь, стайка пугливых воробьёв! — бормотал про себя живописец. — Если бы я мог внушить хоть чуточку страха моему сорванцу Колену».
Все эти дни Колен не выходил у него из головы.
Поставив вывеску, Франсуа подошёл к своему подмастерью, который был занят каким-то сложным рисунком в углу мастерской, заставленной горшочками, заваленной кистями и красками.
— Послушай, Ламбер, который может быть час? Кажется, солнце опустилось уже совсем низко.
Ламбер поднял голову. Его веки быстро моргали. Бледное, изборождённое морщинами лицо, волосы, подстриженные в кружок пониже ушей, и удивительная острота взгляда — всё это делало его похожим на монаха, изнурённого тяжёлой работой. Он не спеша опустил кисть в глиняную чашечку.
— Солнце над нашей узкой уличкой не задерживается. Вот я вижу — водонос Жанту идёт с улицы дю Платр. Стемнеет не раньше чем часа через три. Не тревожьтесь за сына, хозяин. У Колена можно поучиться и осторожности и решительности. Я не вижу, какие беды могут грозить мальчику его возраста на улицах нашего города.
Лантье со злостью ударил ногой по валявшейся на полу старой вывеске:
— Не видишь, не видишь! Чёрт возьми, да разве ты увидишь, если сам набиваешь ему голову всякими бреднями, из-за которых можешь в один прекрасный день очутиться на Гревской площади[17] с петлёй на шее. С каждым днём в Париже становится всё тревожней. Эти безумцы орут с утра до ночи, сами не зная толком, чего хотят.
Ламбер встал со своей скамеечки и подошёл к двери.
— Но ведь вы сами, Лантье, ругали дофина Карла[18] за измену. И разве вы, вместе с этими тысячами людей, не одобряли речи Этьена Марселя?
— Будет тебе, Ламбер! Хватит рассуждать! Я хотел бы, чтобы мой сын уже вернулся домой и перестал до ночи таскаться по всему городу вслед за лучниками и всякими болтунами. Так и до беды недалеко.
— Полно, Лантье! Вы вполне можете положиться на своего мальчика. И что может с ним случиться? В Париже никогда не бывало так спокойно, как сейчас. Этьен и горожане образумили придворную знать и тех, кто превращал город в разбойничий притон. Банды наглых грабителей убрались за дофином Карлом в Компьен, а что касается англичан, то, если они захотят взять Париж, им придётся перешагнуть через наши трупы.
— Тише, Ламбер, тише! Владеть оружием намного труднее, чем кистью. Я проклинаю тот день, когда позволил Колену принять участие в состязаниях лучников. Теперь он только и мечтает, что о стрелах и сбитых чучелах.
— Сильные руки всегда пригодятся! Помяните моё слово, вы ещё будете гордиться своим стрелком.
Подмастерье говорил с таким пылом, что Лантье был удивлён.
— Ламбер, — сказал он, — не один десяток лет мы с тобой работаем бок о бок, и наши руки огрубели за одним и тем же делом. Мы коротали вместе и добрые и плохие дни, пили из одного кубка вино и брагу. Ты держал Колена над купелью и стал ему вторым отцом. Моя бедная жена до самой смерти любила тебя, как брата. Скажи, правда ли всё, что ты говоришь?
— Чистая правда, Лантье!
— Так вот, клянусь святым Франциском, я задушил бы тебя своими руками, если бы ты попытался сбить Колена с пути. Смотри, Ламбер! Предупреждаю тебя как друг. И без того соседи уже шушукаются. Говорят, много позже сигнала к тушению огней ты ходишь на постоялый двор у рвов Сен-Марселя, где собираются сукновалы и шерстобиты из Бьевра, кожевники и красильщики из Крулебарба.
Ламбер протянул вперёд огромные руки.
— Мало ли что болтают! Не бойтесь, Лантье, я не причиню вам неприятностей. Заклинаю вас нашей дружбой, успокойтесь, и, если хотите, я провожу вас до Малого моста. Там мы, наверное, и поймаем нашу птичку.
Лантье смущённо пожал другу руку. От волнения его широкая грудь бурно вздымалась, натягивая лямки кожаного фартука. Лицо мастера осветилось улыбкой.
— Прости меня, дорогой Ламбер! От любви к этому мальчишке я теряю рассудок. Ведь это моя плоть и кровь, моя душа. Он вырос без матери. Может, поэтому он такой недоверчивый и строптивый. Верно ведь я говорю, Ламбер? У мальчика не лёгкий нрав.