В цесе — сто дней, в эмме — десять цесов, тысяча дней. Так говорили Айре в школе. Но никто из учителей не рассказывал, что в мире, в котором они живут — всего сто эммов. Сто тысяч дней. И когда они истекают, наступает Сброс. Айра узнала об этом от отца в ночь на девяносто девятый эмм, когда он увёл её из города на холм, подальше от людей, которых начало последнего эмма превратило в толпу безумцев.
— И что случится? — со страхом спросила Айра тогда, глядя вниз на город. — Мы все умрём?
Девочка привыкла, что отец утешал её, успокаивал все страхи. Но не той ночью. Той ночью он навсегда перешёл на "взрослый" голос. И слова говорил тоже взрослые. Жёсткие. Страшные.
— Да, скорее всего умрём.
— А потом?
— А потом — ничего. По крайней мере, не для нас. А для города всё начнётся заново.
— Как это — заново?
— Там снова появятся люди.
— То есть умрут не все?
— Не знаю… Скорее всего, это будут совсем новые люди, которых раньше здесь никогда не было.
— А откуда они появятся?
— Этого никто не знает, Айра.
— Если никто не знает, то откуда же ты знаешь?
— Историки. Они исследовали старые здания, древние записи и выяснили, что Сброс случался уже как минимум пять раз. Мы — шестые… Помнишь памятник на площади? Памятник первым поселенцам шестого сброса? Это памятник нашим с тобой предкам, которые появились в городе девяносто девять тысяч дней назад.
— Но почему через сто эммов всё кончается?
— Этого, дочка, мы не знаем.
— А как… — голос девочки дрогнул, — А как мы умрём?
— И этого мы тоже не знаем… Историки говорят о сто тысячном дне каждого сброса как о вспышке. Наверное, какая-то болезнь. Или пожар… Не знаю.
— И ничего нельзя поделать? — Айра схватила отца за руку. — Совсем-совсем ничего?
— Не думаю, — тихо отозвался он.
На ту поляну Айра набрела случайно. Она шла по следам олехов, пытаясь копировать отца, выслеживающего добычу им на ужин, и была полностью сосредоточена на едва заметных отпечатках копыт, когда вдруг увидела пепелище, большой камень, столбы и… и всё остальное.
И закричала.
Так, как ни кричала ещё ни разу. Ни тогда, вскоре после Нового эмма, когда в ним в дом ворвалось двое с ружьями. Ни когда она видела, как люди дрались до смерти за последние консервы в разграбленном магазине. Ни когда смотрела на погибших в давке перед Главной городской молельней.
Отец появился рядом внезапно, и даже сквозь тёмную щетину было видно, как побелело его лицо. Побелело ещё до того, как он увидел поляну.
— Не смотри, Айра, не надо. Всё хорошо. Всё хорошо… — успокаивающе бормотал мужчина, схватив дочку на руки и унося её прочь.
— Это чудовища, да, пап? — спросила Айра тем вечером, сжавшись у костра и так крепко зажмурив глаза, будто надеялась, что из-за этого перед глазами перестанёт появляться кровь… и обугленная плоть… и изувеченные тела на столбах… и внутренности на плоском камне, как-будто кто-то сделал с человеком, что отец делал с тушей олехи…
Про чудовища рассказывала их бывшая соседка тётя Марла, дородная женщина эммов семнадцати-восемнадцати, в крашеных зелёных кудряшках и с пенсне в правом глазу. Вскоре после Нового эмма в городе появилось сразу несколько людей, которых отец презрительно называл псевдо-пророками. Все они знали, каким будет конец; каждый обещал, что спасёт своих последователей. Тётя Марла очень верила одному из них. А тот, помимо всего прочего, утверждал, что незадолго до Сброса в городе появятся чудовища, которые станут пожирать людей.
Девочка снова заговорила, слова вылетали быстро, будто подгоняя друг друга:
— Чудовища, о которых говорила тётя Марла, пришли, да? Конечно, пришли, сто тысячный день уже послезавтра. А ты говорил, она всё врёт! Видишь теперь сам, не врёт, это и правда чудовища.
— Это сделали люди, — резко оборвал поток её слов отец.
— Чудовища!
— Нет. Люди.
— Не верю! Зачем людям такое делать?
— Это одна из сект. Вроде тех, в которые ушла тётя Марла. Только эти хуже. Они верят, что если проведут специальные обряды, то смогут предотвратить Сброс.
— Специальные обряды… — прошептала Айра.
— Да. Есть такие секты, где верят, что нужно кого-то убить, чтобы спастись самим.
Девочка долго молчала.
— Но… это ведь неправда, да? Нельзя спастись только потому, что кого-то убьёшь?
— Да, неправда. Но они в это верят.
— А зачем они… — Айра сглотнула и зажмурилась, пытаясь избавиться от вновь и вновь возникающей перед глазами картины, — Зачем они их так мучили перед смертью?
Мужчина пристально посмотрел на девочку, и та неправильно поняла его взгляд.
— Пап, я уже не маленькая. Я видела мёртвых людей. Застреленных. Зарезанных. Задавленных. Я видела, как ты разделывал туши животных. Я знаю, что их мучили перед смертью.
— Когда людям страшно, они часто делают ужасные вещи, — ровно ответил отец.
— Но зачем?
— Потому что когда они делают страшные вещи с другими, они на время забывают про собственный страх.
— Но это же… Это же по-настоящему ужасные вещи. Чудовищные!
Мужчина нахмурился и сказал, мрачно глядя в огонь:
— Именно из людей и получаются самые страшные чудовища.
Утром в канун стотысячного дня Айра с отцом пришли на вершину холма. Не того, с которого хорошо видно город — другого, каменистого и очень высокого. Самого высокого в округе.
— Я не знаю, что случится, — сухо пояснил отец, — но что бы нас ни ждало, если это начнётся в городе, то здесь, на вершине, мы в большей безопасности. А если — везде сразу, то… — мужчина помолчал, потом как-то обречённо махнул рукой, — то тогда нам нигде не спастись. Так что это место ничем не хуже остальных.
День сменялся сумерками, сумерки — ночной темнотой.
Поленья сгорали в костре один за другим. То, что завтрашний день станет последним, почему-то перестало казаться невозможным, чем-то таким, что случится с другими, но только не с ней и не с отцом.
— Когда в городе снова появятся люди, они уже будут всё знать? Ну, как запустить рельсовку или поднять воздушный шар? — спокойно спросила Айра, не отрывая взгляда от огня.
— Нет. Когда появились первые поселенцы нашего, шестого сброса, им пришлось догадываться, для чего нужны разные вещи, — объяснил отец, подбрасывая веточки в костёр. — Например, водопроход. Он уже был, его построили люди предыдущего сброса, но мы им научилось пользоваться только несколько эммов спустя.
— А про что-то так и не догадались?
— Да, про что-то так и не догадались…
— Наверное, им сложно будет. Ну, тем, кто придёт после нас. Вот появятся они и увидят газовые светляки на улице. Только они ведь будут погасшие. Сколько пройдёт времени, прежде чем люди догадаются, для чего эти столбы? А если поймут, что это — для освещения, то когда ещё сообразят, как их зажигать? Я вот, например, знаю, что их зажигать надо — но ведь не умею. Или вот зайдёт кто-то в наш ночевальник и увидит там мой колесипед, — голос девочки дрогнул. — Пап, а колесипед нам тоже достался от… ну, от тех, кто был до нас?
— Нет, его придумали мы. Примерно эмм сорок назад. Так что колесипед — это изобретение нашего, шестого сброса.
— Ну вот, — продолжила девочка, помолчав, — Может, они так и не догадаются, что его можно оседлать. И как на нём кататься. И будет он себе лежать, совсем один, цес за цесом, эмм за эммом…
От образа любимого синего колесипеда, одинокого, пыльного, всеми позабытого и никому не нужного, на глаза навернулись слёзы.
Айра тихо всхлипнула.
Мужчина обнял дочку за плечи и молча прижал к себе.
Расстроенная, она не заметила, что руки отца дрожали.