— М-да. Возьми ваш сатана уралец на сантиметр ближе, черепную коробку рассадил бы. Лихом его не поминаю. Он дрался за свою шкуру. Но его жалеть нечего. Был он сатана отваги, но и сатана жестокости.
— Вы прихрамываете. Что у вас с ногой? Давайте посмотрим. Ложитесь.
— Боюсь, если вы начнете смотреть все мои шрамы, у вас целый день пропадет. Меня, главным образом, беспокоит памятка от уральца. Неужели ничего нельзя сделать?
— Сначала всего вас посмотрим. Одно связано с другим, другое с третьим. Нервная система, батенька, ничего не поделаешь. Взаимосвязь.
Профессор остался очень недоволен раной в бедре.
— Сейчас же на рентген. Поразительно, как вы еще ходите. Ведь нога должна напоминать о себе ежеминутно. Давить на психику. Но кто вас лечил? Чудо. Практически такие раны не вылечиваются.
— На Памире случилось. В Ванчской долине меня угораздило попасть под пулю… Бандит стрелял из мултука на сошках, стрелял наверняка. Дело мое было швах. В Ванчской долине ни врачей, ни больниц. Кругом хребты. Везти тяжелораненого по оврагам невозможно. Ну, оставалось умирать в хижине пастуха. Вы говорите — чудо. В нашем отряде даже фельдшера не имелось. Из лекарств — йод, карболка. Бойцы толкались вокруг меня, расстраивались. Но хозяин хижины оказался… Не знаю, кем он был… Ну просто горец-таджик. Смотрел на нас с ужасом. Мы были для него неведомыми существами: то ли ангелами свободы, то ли злыми джиннами мести. Ведь когда приходим мы в краснозвездных шлемах в эти дебри с великим лозунгом «Долой эксплуататоров! Земля крестьянам!» — баи там, феодалы подаются за реку Пяндж. Мы пройдем дальше, а они возвращаются и устраивают резню. А когда мы возвращаемся, беремся за эту сволочь. Про нас говорили: «Божественное око революции начисто сожгло демонов адским пламенем, воздало ужасом за ужас!» Словом, обстановка адская… И в такой обстановке лежать, умирать с перебитой ногой. И не знаю как — больше я лежал без сознания, — вдруг оказалось, что один такой демон, неграмотный, дикий, свирепый, то ли из-за незыблемых законов горного гостеприимства, то ли в нем тлела благодарность к нам, советским людям, за освобождение трудящихся, то ли он проникся к нам симпатией, то ли боялся возмездия… Если бы выяснилось, что в его доме умер красный командир… Но так или иначе он лечил, он выхаживал… Так и стоят перед глазами его внимательные, настороженные, умные глаза… Его красивое лицо старца… Ощущаю бережные, почти ласковые руки… Ведь я лежал в его хижине месяцы, пока он позволил мне встать и сесть на лошадь…
— На лошадь? В вашем состоянии?
— А иначе оттуда не выбраться. Только верхом.
— Удивительно! Пуля не прощупывается… Что же, извлек пулю! И никаких антисептических препаратов! И без наркоза! Дикарь профессор. Правда, известно, что дикари отлично лечат раны, но такую… Хотел бы с ним встретиться.
— Пулю он мне отдал. Сказал: «Пуля идет в могилу, но раз ты не в могиле — возьми с собой!» А увидеть моего хозяина… Почему же… Давайте поедем на Памир… Только в июне или июле. Я так и не собрался к старику. Говорят, он там и живет, в Ванче. Он исмаилит. Чуть ли не шейх.
— Удивительно! Удивительно!
Продержал профессор у себя в клинике Алексея Ивановича долго. Но самое грустное, он мало что сказал утешительного. «Раны плохо, наскоро залечены. Дадут еще о себе знать, будут мешать жить, — так выразился профессор. — Мешать думать, мешать работать. О военной службе забудьте. Вообще, если исходить из теории, вам противопоказана всякая работа. И физическая, и умственная. Ездите на воды. Живите спокойно. Ходите на рыбалку…»
Профессор был строг и даже жесток. Улучшений он не обещал. Учиться он не советовал — предсказывал усиление головных болей.
— Прежде всего осознайте, батенька, ваше инвалидное состояние. Не рыпайтесь. Живите с сознанием, что все сделали для отечества и революции, что можете пользоваться заслуженным отдыхом.
— Мне же и тридцати нет… Я еще и не жил. От такого отдыха — в омут…