— Перестав искать.
— Где ты его найдешь?
— Нигде, кроме здешних мест…
— Когда ты его найдешь?
— Никогда, если не сейчас.
В последних двух ответах Алексей Иванович отступил от принятых формулировок. Он злился — опять сына куда-то спрятали. Да и вождь заволновался, занервничал. Густейшие, шириной в два пальца брови полезли на лоб, покрывшийся гармошкой глубоких морщин. Вождь старался сообразить. Собирался с мыслями.
Раскаты хохота и возгласы заглушали в немалой мере вопросы и ответы, и едва ли кто из присутствующих обратил внимание на чересчур смелое поведение Мансурова. Вождь тоже предпочел смеяться. Он прикрывал конфуз. Он хотел припугнуть непочтительного и нежеланного зятя, а напугался сам, особенно когда Мансуров снова заговорил:
— Мы рабы желудка. Если сидеть так, можно и отару баранов проглотить, на зубы мясом мозоли набить. Приступим к делу.
Он ждал разговора темного, неясного, полного неожиданностей. Ни на один из его вопросов вождь джемшидов не отвечал прямо. Вдруг напала на него сопливость. Позевывая и кряхтя, он заявил:
— Разбойник из засады напал на караван, похитил у нас разум. Такой коварный сон опьянил меня напитком забвения.
— Я приехал по делам, и времени у меня в обрез, — твердо произнес Мансуров.
Тогда вождь выгнал всех из шатра и принялся причитать:
— Увы, трижды увы! Не всякий имеющий глаза видит. Но мы отец, сожженный горем и яростью отец, оскорбленный отец! — Он разодрал на груди отвороты своего мундира, столь страстно, что серебряная пуговица отлетела и со звоном угодила в фарфоровую пиалу. — Увы, трижды увы! Наше женское потомство сделалось рабыней. Позор на нашу голову! Дочь потомка царей и самого царя превращена в рабыню. Брошена на ложе рабыни, обречена рожать рабов!
— Рабыня? Какая рабыня? — возмутился Алексей Иванович.
— Наша дочь разделила ложе с неверным, осквернила свое лоно, увы нам!
— Ваша дочь, господин Джемшид, уважаемая жена! Ваша дочь мать своего сына, вашего внука. И я не позволю вам пятнать грязью упреков полу одежд ее доброго имени.
Говорил Алексей Иванович на фарси, а фарсидскому языку свойственны витиеватые, высокопарные выражения. Впрочем, житель Востока, Алексей Иванович говорил вполне искренно.
— Разве она жена по закону и обычаю? О мы, рабы греха! Разве мы, ее несчастный отец, носящий на шее вот уже столько лет бремя оскорбления, получили от человека, называющего себя мужем нашей дочери, хоть одного дохлого верблюда! За дочь знатного джемшида — знаете вы, о люди, сколько полагается отдать ее отцу? Мешок серебра по ее весу! Десять тысяч овец, каракулевых притом! Девяносто девять верблюдов, здоровых, могучих, поднимающих по двенадцати бухарских батманов на своих спинах! Вот! Мстительные чувства теснят наше сердце! Разум жаждет мести! Или… выкупа!
Странно. Искаженное самым неприкрытым гневом лицо вождя вдруг приобрело клоунское, шутовское выражение. В чем дело?
Оказывается, вождь сощурил один глаз, а другим показывал на свою руку, а на руке кончики пальцев потирали кончики других! «Плати!» — недвусмысленно говорил всем своим видом великий вождь! И в то же время он с видом кликуши, базарного диваны выкручивался, вывертывался и вопил так, что, наверно, его слышали во всех шалашах и чаппари кочевья:
— О дочь наша! Ты растравила кислотой мне сердце! Ты растлила святыню нашей бессмертной души! Несчастная ты у нас рабыня!
Ах так! Алексей Иванович вздохнул с облегчением. Для степного князька товар и честь — часто понятия однозначные. Ладно! Ты поворачиваешь высокие понятия благородства, родительской любви, родословной, знатности, степного рыцарства в русло самого откровенного торгашества!
И он задал сакраментальный, но столь излюбленный на Востоке вопрос:
— Сколько?
Значит, все просто. Ты стонал и причитал, ты убивался, что родная дочь твоя влачит участь рабыни, что свободолюбивую дочь джемшидского племени превратили в жалкую невольницу. Ты горишь местью и благородным гневом! А сам что делаешь? Отец? Вождь джемшидов? Ты бесстыдно начинаешь торговаться из-за родной дочери, словно она кобыла или корова. И ты, потомок царей в двадцати поколениях, не видишь в этой своей базарной повадке ничего стыдного, ничего позорного!
И раз в этом выход из трагического положения, пусть будет так.
— Сколько?
Но сидевший словно на гвоздях Аббас Кули не дал вождю ответить. Он, контрабандист, разбойник, проявил благородства и понимания в тысячу раз больше, чем этот степной царек, потомок великого Ялангтуша. Аббас Кули встал, поклонился и сказал: