Рассуждения Шагаретт повергали его в смятение. Она сама называла себя «бешарм» — бесстыдной в любовных отношениях. И она умела держать его в чувственном опьянении столько, сколько ей хотелось. Шагаретт верила, что он, покорный, потерявший волю, окончательно подчинится ее желаниям. В минуты протрезвления он вглядывался в ее лицо, и ему начинало казаться, что она бездушна, холодна, рассудочна. И пугался еще больше.
— Ты мой! И никуда я тебя не отпущу. Меня зовут Шагаретт! Меня назвали в честь моей прапрабабки, владычицы священного Мисра Шагаретт-эт-Дор — Жемчужная ветвь значит это имя. Жемчужина ума, мужества и мести! Моя прапрабабка сама возглавила войско, когда супруг ее заболел, сама во главе мамелюков разбила врагов. Пленила короля французов. Разогнала крестоносцев. Сама кровью и железом мстила изменникам и предателям. Вот какая была Шагаретт-эт-Дор. Я — Шагаретт. Пусть поберегутся все! Месть! Я всем отомстила за слезы, за разлуку с тобой, за рабство. Убить врага не только не грех, но обязанность. Мсти! Не попадайся. Доброта, всепрощение — чушь! Не жди помощи, сражайся сама… — В своем неистовстве она была обаятельна, непоследовательна, яростна. Она не давала говорить, закрывая своему любимому Алеше рот поцелуями. Она говорила сама. — Я была рабыней. Я — дочь свободных джемшидов. Меня от цепей освободил неверный! Христианин! Вот оно, веление судьбы! Рабыня отдала свое целомудрие неверному! Рабыня родила неверному сына. Так предначертано. Позор надо смыть! Сын рабыни должен вырасти воином! Взять чужое — позор. Но взять с бою — достоинство. Мечом Джемшид, сын рабыни, вернет себе свою честь. А ты, ты хочешь его увезти, сделать слабым, хлюпиком, размазней. Нет! Я родила его для мести. И не отдам! Я отомстила мюршиду! Но я слаба! Сын отомстит всем, всем, всем! За мать! За то, что мать продали в рабство. За все! Пусть вырастет и отомстит!
— Но кому же мстить! — успел вставить слово Мансуров.
И тут выяснилось, что мстить надо многим — и старейшинам племени, и бледноликому толстому визирю, и вождям кочевников в Иомудской степи, ее отцу, старому Джемшиду, и даже… ему, Алексею Ивановичу. Как? Сын вырастет и решит. Оказывается, желания старого вождя, намерение не отдавать внука ничуть не интересовали прекрасную джемшидку.
— Он стар. Он скоро погасит свой факел в потоке забвения. И к счастью своему. Что бы сказал он внуку, когда тот встал бы перед ним и спросил… Спросил, как он сделал свою мать убийцей? Да, да, я убийца. Я держала нож в руке, я ударила. Я забрызгала кровью иомуда свои чистые девичьи одежды, я видела вот этими своими глазами агонию иомуда, которого я убила. Я убийца. И пока мой сын не отомстит за мать, нет покоя моей совести… И это сделает мой сын! Я бессильна! Если сын на голой ладони изжарит над огнем яичницу, и то не сможет отплатить добро матери! — Она бросилась в соседнюю комнату, едва прикрыв наготу. Она хотела разбудить мальчика. Она выкрикнула в припадке истерики: — Мой родненький! Мой богатырь! Возьми нож! Отомсти за мать!
Она металась и кричала. С трудом Алексей Иванович увел ее. Он уговаривал ее первыми пришедшими на ум словами. Он говорил о том, что степь не место для воспитания человека нашего времени. Что степь дика и страшна. Что ребенка подстерегают в кочевье на каждом шагу болезни, зараза.
— Ты сама, перестилая ему постель, вытряхнула скорпионов. В помещение заползли от холодного ветра самые настоящие каракурты. В стенах я нашел клещей, разносчиков персидского возвратного тифа. У мальчика на ножке уже вскочил аллепский прыщ — пендинка. Ты сама рассказывала про мальчика-бербера, как он полез на фисташковое дерево и его укусила гюрза. И он потерял все пальцы, потому что ему руку зашили в баранью шкуру…
— Мой мальчик… Ручка, нежная ручка моего мальчика, без пальцев… — Она накинулась с самыми настоящими проклятиями на Алексея Ивановича. Он думал, что она задушит его. — Ты не отец, раз ты такое можешь говорить!