Чуть дыша, Аббас Кули заглянул в окно и потянул к себе начальника.
В чуланчике под низким камышовым потолком едва различались две закутанные фигуры. По-видимому, одна девушка спала. Другая сидела, тихо покачиваясь и обхватив колени руками. На пальцах ее поблескивали цветные огоньки драгоценных камней, на запястьях — тяжелые двойные браслеты.
То ли девушка услышала шорох, то ли Аббас Кули окликнул ее, то ли невольно губы Алексея Ивановича произнесли имя Шагаретт, но пленница резко подняла голову.
Лицо ее Алексей Иванович разглядеть не смог — слишком слабо теплился огонек масляного светильника, но с глазами рабыни встретился взглядом. Все длилось мгновение.
Отчаяние, горе, печаль — все эти определения лишь в слабой степени передавали состояние несчастной.
Ярость! Вот что читалось в глазах Шагаретт. Рабыня совсем не походила на несчастную жертву. Такие женщины с таким характером бывают героинями. Их не смирить ни оковами, ни костром!
Шагаретт опустила голову. Вспышка потухла. Ошеломленный начальник услышал тихий шепот:
— Ни слова. Приготовься! Великий начальник дарует тебе свободу. Разбуди подругу. Жди!
Аббас Кули провел начальника в обширный двор, заполненный, как показалось, целым табуном лошадей. Люди спали тут же меж конских ног, положив под головы свои тельпеки, не сняв с себя своих шашек и прижимая к груди винтовки. Посреди двора догорал костер. Пламя плескалось, и блики отсветов прыгали по сонным лицам, завиткам папах, металлическим частям оружия…
«Ну и Аббас Кули!» — успел додумать Алексей Иванович. Ему показалось, что он услышал странные слова: «Если твое дело, твоя власть в пасти льва, разорви пасть льву. И ты получишь почести в жизни или достойную мужчины смерть».
Произнес ли эти слова Аббас Кули, или это были его собственные мысли, Алексей Иванович не успел понять.
Надо было действовать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Да сожжет врагов твой раскаленный меч! Да будут звезды твоими рабынями!
«Верность и вероломство не соединяй, годное и негодное вместе не держи». Мудрое это правило целиком относилось к толстоликому арчину.
С любопытством начальник экспедиции поглядывал на его неправдоподобно одутловатые щеки, губы-шлепанцы, на серебряную благообразную бородку и думал: «Как можно ошибиться в человеке».
Сгоряча они возвели вместе с Аббасом Кули мирного, честного арчина в атаманы шайки разбойников, в калтамансмого вожака, покровителя и соучастника работорговцев. И — что там говорить! — наметили его первой своей мишенью на случай перестрелки.
Правда, виноват был и арчин. Переосторожничал и ничего не сказал начальнику экспедиции. Боялся, что кто-либо из экспедиции проболтается или своим испугом выдаст его замысел. Он хотел к утру подтянуть людей и запереть во дворе всю банду. Получилось бы что-либо у арчина — трудно сказать. Калтаманы известны своей отчаянной храбростью и хитростью. И провести их вожака было не так просто.
Но как обманчива оказалась внешность толстощекого старейшины. Под ликом коварного предателя прятались мужество и благородство. Именно он, старик арчин, никем не предупрежденный, сразу овладел положением.
Когда яростный Аббас Кули отважно и опрометчиво, открыв пальбу из револьвера, кинулся ястребом на «стадо гусей» — так он назвал банду бардефурушей — и те, вопя от ужаса, заметались зайцами среди конских ног, кожаных пут, тюков с контрабандой, на балахане внезапно привидением возникла вся в белом фигура арчина с лампой и берданкой в руках.
— Бей шелудивых калтаманов! Бей паршивцев! — кричал арчин.
Пока горячий Аббас Кули пытался разобраться, кто такой арчин — «лев ли рыцарства, шакал ли рыжий», — появление белого призрака сделало свое дело. Берданка выстрелила, выстрел прогремел словно из пушки.
«Ядовитые драконы», «порождение соленых болот», с воплями «Пощады! Пощады!», бросая оружие, теряя папахи, ринулись в распахнувшиеся под напором тел створки ворот и исчезли в предрассветном сумраке.
И тут все дворы, все улочки, все дома и плоские крыши аула Мурче взорвались от воплей женщин. Дикий собачий хор, новые и новые выстрелы заглушили топот бежавших по улицам в жутком испуге калтаманов и бардефурушей.
Победа далась легко. Аббас Кули, выпятив грудь колесом, подкручивая стрелки своих смоляных усов, отливающих в свете факелов медью, и не выпуская из руки своего громоздкого «смит-вессона», прохаживался меж тюков и похлопывал по крупам все еще вздрагивающих коней. Он гордо поглядывал на спускающегося по крутой лесенке арчина, освещавшего ступеньки семилинейной лампой с заклеенным бумагой стеклом. И снова Алексей Иванович удивился: «Экое хладнокровие у него на лице, даже признаков оживления нет».