– Обещал он мне, кстати. – продолжала Эсфирь. – Машину обещал. Придётся её пополам распилить. Выбирай, какую половину я заберу – зад или перед?
– Можешь золу с топки себе в ладоши сгрести. – отвечала Ракель. – И то слишком щедро будет.
Догадки о том, что отец тесно путался с этой язвой всё более подтверждались, и презрение заставило разойтись на язык.
Эсфирь по-девичьи звонко рассмеялась.
– Не боишься, хвалю. – закивала она. – Но всё равно не похожа. Может, самозванка ты, а, Ракель? Ра-кель! Имя у тебя, конечно.
– А у самой-то?
– Да моё вообще, заслушаешься. Отцу твоему нравилось. Все меня как им привычнее – Иркой. Все, кроме него.
Её тощая пятерня стиснула колесо руля до жалобного скрипа обивки.
– Не спросишь даже, жив ли он? – подначивала Ракель.
– Без тебя всё знаю. – отрезала Эсфирь. – Нащебетали давно. По мне, так он должен был ещё раньше себя извести. Такой уж уродился.
– Это какой?
– Лучший. – сказала атаманша, совсем уже не пряча своих чувств. – Равных ему свет не видел, и не увидит. Среди нас люди разные бывали, незаурядные. Вот Пустяк, например, известный негодяй. Ему пол-лица распороло, а он «пустяк, пройдёт». И проходило ведь! Любая рана заживала, как на собаке. Или Агап – такую силищу имел. Мог с замка амбарного дужку вынуть и распрямить её в линеечку... хотя он и жрал за троих, конечно. А Митя ничем вроде бы не выделялся – ни видом лихим, ни метким глазом, ни даже звонким прозвищем. Зато умел он прямо в пропасть шагнуть. Не глядя делал то, на что другим духу не хватало, и потому побеждал.
С последним было трудно поспорить. В этом и крылась отцова суть – тихоня тихоней, а своё взять всегда мог.
– Нашла ты, конечно, в кого втрескаться. – произнесла Ракель с издёвкой. – Выбрала бы засранца попроще и бед не знала.
– Выбрала! – усмехнулась Эсфирь. – Я что, на ярмарке? Он на меня глядел – вся нутрина моя в жгут скручивалась. Тут и понимать ничего не надо. А простаки пусть лесом идут.
Откровение атаманши пробудило шершавую зависть – бывает же у кого-то такая любовь.
– Отец твой мне пример подавал, и всему Вертепу заодно. – делилась Эсфирь. – До него что было? Сборище бестолковое, плесень одна. А сейчас людское сообчество... пусть не идеальное, но всякий может полезным стать – и слабому, и глупому своё поприще. Меня ведь Атаманшей в насмешку прозвали. Посмотри внимательно, да отбрось тридцать годков назад – кого увидишь? Мелочь, полушку.
Представить Эсфирь юной не составило труда – упёртая девочка, что влезла в дурную компанию и борется за право быть равной с теми, кто признаёт одну лишь силу. Для этого она вынуждена взваливать на спину вдвое, втрое большую ношу – лишь бы утвердиться и заиметь хоть малое уважение. Привычка выжимать себя без остатка, должно быть, и берегла её все эти годы.
– А время, видишь, всё по местам расставило. – подытожила Эсфирь, поглядывая в сторону лагеря. – Вон они, бандиты... шуты гороховые на службе у старухи.
Народ расходился спать, и осиротевший костёр быстро мельчал без присмотра. Лагерь укрывала темнота. Среди оставшихся полуночников узнавались и Устин, и Михейка, и Тася, уже разжившаяся курткой с чьего-то плеча. Назар сидел на брёвнышке особняком – наблюдал.
– Пещера, шатры, кострище. – подметила Ракель. – Издалека точь-в-точь как племя дикарское.
– Вблизи и того хуже. – согласилась атаманша.
– Вы племенам житья не даёте. А там такие же люди.
– Сама с тем борюсь. Я у народа к напрасному кровопийству охоту отбила. Осталось приучить их в дикаре себя видеть.
– Тебя послушай, так прямо святая, а с отцом сверейников резать подрядилась. – припомнила Ракель.
– Думаешь, то ради забавы было? – атаманша фыркнула. – Слаба же ты умишком, дева. Резни никто не хотел. Это были смотрины. Мы с миром пришли, с подкупом щедрым за невесту. Всё чин чином, по договорённости. Вынесли нам бурду церемониальную – угощайтесь, мол. Самсоня первым хлебнул и упал, побелевши. Вот пальба и началась.
Слушая, Ракель задумывалась – не завести ли уже отдельную сумку для всей правды об отце? В одном кармашке правда Устина, другой заготовить для правды сверейников. И вот она, третья правда – правда Атаманши. Всё у неё как на духу: с одной стороны коварные туземцы, задумавшие из злости всех перетравить, с другой – их гости, мирные люди, вынужденные защищаться.
– Отбились кой-как. – продолжала Эсфирь. – Ноги бы уносить, но Митя непреклонен остался. Уговор, говорит, заключен, значит положено быть свадьбе. И тащит под ручку эту рыжую. Наши, понятно, как с цепи – разве можно травительницу в Вертеп, под крышу себе пустить? Спорили долго, да только языки напрасно измололи. Каждый в итоге на своём остался.