Благословили меня, поклонились,
Тронулись в путь ученик и наставник.
Смолкли шаги… Только сад лепечет,
Да слышен сочувственный плеск ручья…
И снова сижу за шитьем… И со вздохом
Грудь запоздалое шепчет признанье:
«Она — это я!.. Как ты мог не увидеть?
Скиталец мой светлый, она — это я!..»
Три года прошло… Три раза на ветках
Цветы гульмохура костром запылали
И облетели… И трижды крестьяне
Рис да пшеницу собрали в срок.
Помню, был полдень — яркий, горячий —
И снова я возле окошка сидела —
На пестрой кайме все того же сари
Красный, большой вышивала цветок.
И красная нить за иголкой бежала,
И красное что-то глаза застилало —
Тревога, надежда?.. Кто разгадает
Девичьих мыслей пугливый полет?
Вдруг слышу гул… Литавры и крики…
Вскочила скорей, подбежала к воротам —
Гляжу: через тихое наше селенье
Чье-то громадное войско идет.
Первыми конники гордые едут —
Знамена расшитые золотом держат,
В блестящих кольчугах идут копьеносцы
Поступью дружной — за рядом ряд.
Потом боевые слоны зашагали:
На их морщинистых, круглых спинах,
В железных башенках, сквозь бойницы
Меткие лучники зорко глядят.
Потом колесницы, обитые медью,
По сельской улице загромыхали,
И все тяжелее земля трясется,
Все громче литавры, и лязг, и звон…
И вот в толпе сподвижников верных,
На вороном жеребце могучем
Их молодой предводитель едет…
Гляжу с изумленьем: неужто он?..
Как статно сидел полководец юный
На черном своем скакуне геройском,
Как шел ему блеск золотых доспехов
И красный плащ, ниспадавший с плеч!
А на широком поясе царском
С бронзовой головою львиной
Теперь не пастушья свирель висела,
А в изукрашенных ножнах — меч.
Взглянул он, заметил меня на пороге,
Узнал или нет — не скажу, не знаю,
Но только у наших ворот неказистых
Могучего вдруг осадил коня.
«Эй, добрая девушка, дай напиться!» —
Так с удальскою усмешкой крикнул,
И голосом громким, и взором надменным,
И дерзкой улыбкой обжег меня.
Кувшин принесла я, дрожа от волненья,
Слуга подал кубок златочеканный,
И тонкой рукой в огнецветных перстнях
Кубок он взял — осушил до дна.
Опять засмеялся: «А ведь слыхал я,
Что где-то здесь меня ждет невеста —
Так звездочет мой придворный вещает…
Но как узнать, где живет она?»
Гордость, упрямая девичья гордость,
Зачем не в свое ты дело вмешалась —
На спелые губы зачем наложила
В тот миг роковую свою ладонь?
Смеясь, на коне красовался любимый,
Глядел мне в глаза… И опять я молчала,
Хоть билась душа, умоляла, кричала,
Как пленница, брошенная в огонь!
Тучей прошло, громыхая войско,
Прошли слоны, бойцы, колесницы,
Смолкли литавры, и ржанье, и крики,
Остался лишь трепетный плач ручья…
И снова сижу за шитьем… И со стоном
Грудь запоздалое шепчет признанье:
«Она — это я!.. Как ты мог не заметить?
Воитель мой гордый, она — это я!..»
Еще три года… Еще три раза
Цветы гульмохура костром запылали
И облетели… И трижды крестьяне
Рис да пшеницу собрали в срок.
И снова я возле окошка сидела —
Сари свое вышивать кончала:
Чтоб яркий узор завершить, осталось
Вышить последний желтый цветок.
И желтая нить за иголкой бежала,
И желтая грусть глаза застилала,
И видно было в окошке низком,
Как желтый закат по реке плывет…
Вдруг два прохожих: слепец понурый,
Босой, изможденный, в пыльных лохмотьях,
А с ним поводырь — горбатый мальчонка —
Остановились у наших ворот.
Вгляделась — и дрогнуло мое сердце,
Заныло от горестного состраданья:
Под рваной одеждой слепца-горемыки
Горят и гноятся рубцы от бичей,
А вместо глаз — две раны багровых,
Две круглых, страшных, плачущих раны, —
Долго, наверно, страдал несчастный
В когтях у безжалостных палачей!