«Только не разжимай руки! Только не разжимай руки!»
Один из пацанов, уже укрывшихся за валуном, завопил вдруг: «Олег взрывается!» — и дал стрекача в гору.
«Не сжимай сильно, она ржавая!» — хотел крикнуть я, но вместо этого в три прыжка уже оказался рядом с Олегом и крепко обхватил его руки. «Он прав, Олег, не надо разжимать, а то она взорвется». Удивление и испуг дрожали в Олеговых глазах. «Давай-ка спустимся к воде, — негромко сказал я и потянул его на себя. — Ты ведь знаешь, Олег, почему озеро называют Ласточкиным?» — «Потому что они на зиму никуда не улетают, а ложатся на дно. Сцепятся лапками и спят в озере до весны», — простучал он зубами. «Верно, Олег. Некоторых же ласточек уносят на юг журавли под крылом.
Или аисты на спине… Ты осторожней, ставь сапоги боком, чтоб не скользили. Видишь, вода совсем близко…
Теперь чуть ослабь руки, эту штуку я попробую сам ухватить. Разжимай, разжимай, не бойся. Даже после щелчка есть еще время от нее избавиться. Разожми, тебе говорят, ну!» — «Не м-могу, р-руки скрючило!» — начал заикаться он. В гранату он вцепился намертво, будто судорогой ладони свело. Пришлось так сдавить ему запястья, что он дернулся и закричал. Граната начала падать в траву. Я перехватил ее на лету, швырнул в озеро и накрыл собой Олега. Ударил взрыв. Столб воды и тонкого льда восстал, преломляя солнечные лучи…
— Оботри пот с лица, Олег, — сказала Эона.
Да что лицо! Рубашка насквозь промокла от пота, он тек по ногам и даже в ботинках хлюпало.
— Как ты это делаешь, Эона?
— Делаю, чтобы ты уяснил принцип нашего выбора.
Итак, почему, вызвав по эргофону из сибирской Трои, избрали тебя? Только что вы все шестеро было поставлены в равные условия. Никто не знал, что спасает, по существу, себя. Четверо предпочли не вмешиваться.
Один долго раздумывал, но запоздал.
— Как понять — запоздал?
— Взорвался. Сам знаешь, сколько мальчишек так погибло.
— Еще больше покалеченных, — сказал я. — Но где логика: он ко мне отсюда, допустим, запоздал, а взорвался там, выходит, я?
— Он и взорвался. Старая земная истина: спаси ребенка — и ты спасешь себя. Что же касается душевных качеств, которые привлекли нас в тебе, то…
— Эона, не перечисляй их, — перебил я ее. — Дай мне побыть в неведенье относительно моих достоинств.
Мне будет приятно открывать их в себе до самой старости.
— Это не продлится до старости, — серьезно ответила она.
— Видимо, не будет старости?
— Видимо, будет спокойная ночь… Спокойной ночи, — сказала посланница ночи, нагнулась за корзинкой и начала отдаляться в лунной мгле, обволакивающей все земное.
— Куда ты, Снежнолицая?
— Зови меня лучше — Зоной, — выдохнула трава.
Будка дотлевала вдали на причале. Галактические выси пронзал с Поющей горы кровавым оком циклоп.
Пораненные шипами пальцы кровоточили.
8. Дочери вечности
В ожидании Антонеллы я бродил по солнечной стороне площади, напротив Галереи. Ее закончили строить при мне, когда я проходил стажировку в здешнем университете. Все три этажа представляли собою сцепление стрельчатых арок с лесом беломраморных колонн. Арки были изукрашены пестроцветной мозаикой — триумф богини земного изобилия: кистями винограда, лилиями, орхидеями, нежно светящимися, точно огоньки свечей, лимонами и апельсинами, розовоперыми ветвями миндаля. И казалось, над площадью полощутся волнуемые ветром или морем сказочные восточные ковры.
Внизу размещалось знаменитое на весь мир собрание древнегреческой скульптуры; выше — картины, золотые и серебряные украшения, безделушки, монеты, — все, что осталось на дне промывочного ковша сицилийской причудливо переплетенной истории, начиная с первой Пунической войны, когда вон там, в заливе, качался на волнах Тирренского моря весь карфагенский флот…
В прохладных залах посетителей было негусто. Иностранцы обычно толпились возле шедевра XV века кисти д'Антонио. На небольшом полотне из темной глубины взирала, чуть скосив карие глаза, молодая женщина в светло-фиолетовой шелковой накидке. Левой рукой накидку она слегка придерживала, а правую руку с растопыренными пальцами выставила чуть вперед, как бы призывая мир к тишине. Подобие улыбки затаилось в уголках губ… Возле этого полотна мы и познакомились тогда с Антонеллой. Она училась на третьем курсе и подрабатывала в Галерее как экскурсовод. Да, многое переменилось с той блаженной поры, слишком многое. Кроме ее привычки безнадежно опаздывать…
Вчера вечером я не стал выпытывать у Учителя подробности его сна обо мне. И без того все стало на свои места. Те, кто властен выудить из человеческой памяти запечатленный там образ и одеть его плотью, не станут зря просить о неразглашении тайны Контакта. ЭОНА выразилась точней: не одеть плотью, а наделить ею.
Как скафандром водолаза. ЭОНА… Ее поведение позапрошлой ночью мне представлялось теперь несколько странным. Подобно тому, как я забыл, точнее, почти забыл собственное детство; насильственно возвращенный Зоной (или неизвестно кем) в прошлое, на Ласточкино озеро, так, казалось, и сама она действует в полузабытьи…
ЭОНА… Утром я спросил мимоходом Учителя о возможном происхождении необычного имени. И лишний раз убедился, что многого, многого еще не знаю. Оказывается, в греческой мифологии Зон — неумолимое, неумаляющееся время, отпрыск Хроноса. Последователи Орфея почитали ЭОНА как сына Ночи. Он представлялся глубоким стариком, непрестанно вращающим колесо времени. В Римской империи ЭОНА изображали мощным старцем с оскаленной львиной головой, вокруг тела его обвивалась змея. По учению гностиков, ЭОНАми были высшие силы и духи, олицетворяющие мудрость. Вся земная история с вереницей несправедливостей и страданий составляет один эон. В дословном переводе: ЭОНА — «дочь вечности», «вековечная»…
Из времен Древней Эллады и зари христианства меня вернул в современность настойчивый автомобильный гудок. Антонелла сидела за рулем в своей крохотной потрепанной машине и махала мне рукой.
— Чао, Земледер! Ты заслушался пением ангелов?
Влезай поживее! Нельзя здесь стоять.
Она изменилась: волосы закалывала сзади пучком и слегка подкрашивала глаза. На ней были вельветовые серо-голубые джинсы и безрукавка поверх голубоватой блузки с вышитыми на воротнике цветами.
— Сегодня ты выглядишь превосходно, — сказал я и махнул В сторону Галереи. — В тон всей вашей летящей флоре.
— Благодарю за комплимент, — сказала Антояелла. — О тебе такого не скажешь. Лицо испуганное, глаза красные, как у кролика. О, и вроде бы пополнел!
При твоем росте я бы воздержалась от спагетти.
— Как дела у Марио? — сразу спросил я.
— Кажется, лучше. На следующей неделе обещают выписать.
— Предлагаю заехать на рыбный рынок. Захватим для Марио печеных креветок. Помню, он их любил.
— На рыбный, так на рыбный, — согласилась она и ловко протиснулась между фургоном и тремя мотоциклистами. — На рыбный рынок с Земледером, вдруг свалившимся с небес. Помнящим только гастрономические причуды бывших друзей, хотя пронеслось уже ой сколько годков.
— Не обижайся, — сказал я и провел рукой по ее волосам. Она отстранилась. — Не обижайся. У меня есть оправдание. В виде изречения. Ты его оценишь.
«Славяне плачут при расставанье и забывают друг друга, покуда не встретятся вновь». Подмечено полторы тысячи лет назад. Прокопий Кесарийский. Византийский историк.
— Я готова заплакать прямо сейчас, — сказала она. — Сицилианки плаксивы. Особенно замужние.
— Выходит, ты замужем?
— Любая уважающая себя сицилианка в моем возрасте — давно замужем. Заруби в памяти: любая. А перед венчанием, примерно за полгода, уважающая себя сицилианка обязательно должна побродить ночки тричетыре по римским развалинам. В сопровождении неотразимого иностранца. Из тех, кто плачет при расставании. Она должна проводить его в небеса из аэропорта Леонардо да Винчи и тоже всплакнуть. Таков местный ритуал. Он складывался веками.