Следующие десять лет я жил в замызганных отелях. Я вел самую беспорядочную жизнь, какую мог себе позволить. Я много путешествовал. Играл при малейшей возможности, поскольку был предан игре, и игра, как это ни грустно, была предана мне. Однако мои проигрыши были невелики. Они были столь же жалкими, как и результаты моего писательского труда, которые, можно сказать, и вовсе сводились к нулю.
И тут пришла Мышь.
И тут пришла Пьеса.
И тут пришли два акта без двух страниц — самая лучшая из написанных мною вещей.
И ушла Мышь.
Итак, я стоял и смотрел устало на розоватый рассвет, дивясь, что ждет меня в ближайшем будущем, и тут…
Вошел Тигр.
Он мягко подошел ко мне, зловеще посмотрел мне в глаза и прошептал: «Лун».
Тигр был оранжевый с черным, причем последний цвет лежал в виде безупречных и удивительно гармоничных полос. И одним этим словом «лун» Тигр развеял отчаяние момента.
— Что это значит… «лун»?
Тигр ответил: «Алун».
— Что-то не понял. Ты разве не говоришь по-английски, как Мышь?
Тигр сказал: «Прртт».
Его огромные тигриные глаза отливали рассветным золотом.
— Прртт, — повторил он.
— Что это значит?
— Сола, — ответил он.
И тут я начал догадываться. Почему Тигр должен говорить по-английски — почему не на немецком, французском, русском? На любом другом языке? С другой стороны, я не знаю ни одного из этих других языков. Тогда до меня дошло, что Тигр говорит по-тигриному.
— Ты друг Мыши? — спросил я.
Тигр сказал «Ппптт», что звучало почти как «Прртт», но чуть иначе. По-моему, это означало «нет»; во всяком случае, у меня нет причин в этом сомневаться.
В течение некоторого времени мы с Тигром смотрели друг на друга. Затем, медленно моргнув, он отвернулся, возможно, разглядывая рисунок на обоях, а возможно, ничего на разглядывая, потому что тигры обожают смотреть ни на что, а потом притворяться, будто ничто — это что-то.
Внезапно с каким-то озарением я понял, что с явлением Мыши я обрел надежду. Однако явление Тигра принесло мне нечто гораздо более значительное, нежели надежда. Ибо я теперь обладал верой.
Да, с явлением Тигра я обрел веру.
Я сел за маленький столик в комнате № 125 на пятом этаже отеля «Грейт Нозерн» в великом городе Нью-Йорке и с замиранием сердца положил пальцы на клавиши. Затем, начав грохотать, я увидел, что Тигр улегся и замурлыкал.
Я перестал грохотать.
Тигр перестал мурлыкать.
Я нажал на клавишу, напечатав букву «Т».
Тигр издал незавершенный мурлыкающий звук, оборвавшийся на середине.
Теперь я точно знал, кто такой Тигр, и продолжил свой грохот, чтобы превратить хаос в гармонию, принести свет в тьму, сделать расплывчатое точным, восславить абсурд и благословить чудаков.
И чем больше я молотил по клавишам, тем громче мурлыкал Тигр, и это звучало так, будто я печатал в гараже рядом с дизелем, работающим на холостых оборотах. Зная, что являюсь жалким, слабым, разоренным дураком, а также великим, гневным и замечательным писакой, я бил по клавишам машинки и заставлял маленькую «Корону» хорошенько плясать в утреннем свете. И чем громче стучали клавиши, тем громче мурлыкал Тигр.
А теперь вы знаете, почему Сейдж в конце моей пьесы «Путь мира», получившей Пулитцеровскую премию, закрывая третий акт, говорит: «Тигр, в чьем имени звучит любовь».
Карен Хабер
ПАРТИЯ С ГЕНЕРАЛОМ
Хриплый крик петуха разбудил Марию Веру перед рассветом. Она села в кресле и поняла, что ее муж Карлос так и не вернулся домой.
Петух продолжал протестовать против окончания ночи пронзительным, почти человеческим, сварливым голосом. Откуда-то со стороны пыльной, разбитой глинистой дороги откликнулся другой петух. Вскоре привычный птичий хор Вилларики заголосил во всю утреннюю силу, призывая каждого проснуться ни свет ни заря, выпрыгнуть из кровати и поспешить к мешку с зерном.
Спина Марии затекла за ночь, проведенную в жестком деревянном кресле возле печки, глаза резало, словно их запорошило песком. Она встала, умылась, расчесала длинные черные волосы, заплела их в косы и надела бабушкин серебряный крестик, предварительно поцеловав его.
В городке, давно забытом Богом, только Мария носила крестик. Соседи злословили у нее за спиной и открыто смеялись над ее нелепой, патетической и бессмысленной верой. Но Мария была упрямо привержена своей религии, подобно тому, как маленький ребенок не дает выбросить сломанную, безголовую, но все еще любимую куклу.