Элен вернулась домой. Из головы у нее не шла Джин Робертc, овдовевшая в двадцать два года. Бедняжку ждет одинокая жизнь с ребенком на руках, которого ей придется воспитывать без мужа. Элен смахнула слезы с морщинистых щек. Было уже половина пятого, и мимо окон доходного дома прогромыхал ранний поезд надземки. Старая женщина знала, сколько требуется самозабвенной любви, чтобы вырастить ребенка в одиночку. Эта любовь сродни любви к богу, самоотверженной преданности святого отшельника. Только так можно поднять дочь, которая никогда не будет знать отца.
Джин увидела новорожденную следующим утром, когда девочку принесли кормить. Она взглянула на крохотное личико, на темные шелковистые волосики, которые, по словам медсестры, должны были смениться, и материнским инстинктом поняла, что ей предстоит сделать для дочери. Джин, однако, не устрашилась: она сама желала этого. Это был ребенок Энди, последний его подарок жене, и она будет хранить его, беречь пуще жизни. Она сделает все возможное, чтобы их дочери было хорошо. Джин будет жить, дышать и работать ради нее одной, готовая отдать за нее даже душу.
Когда маленький ротик, похожий на бутон розы, зачмокал и потянул молоко из ее груди, Джин улыбнулась новому ощущению. Она с трудом верила, что прошли всего одни сутки с тех пор, как ей сообщили о смерти Энди. В палату вошла сестра, чтобы посмотреть, как они справляются. Судя по всему, мать и дочь чувствовали себя хорошо. Для восьмимесячного ребенка девочка была нормальной.
— Видать, у нее неплохой аппетит. — Сестра в белом накрахмаленном халате и такой же шапочке посмотрела на мать и на дитя. — А папа нас уже видел? — Никто ничего не знал, кроме Элен Вайсман.
Глаза Джин наполнились слезами, она отрицательно мотнула головой. Сестра ласково похлопала ее по плечу, так и не поняв, что она чувствует в ту минуту. Отец не видел народившуюся дочь и никогда не увидит…
— Как вы хотите ее назвать? — спросила сестра, чтобы сменить тему.
Они с Энди долго обсуждали это в письмах и наконец сошлись на одном женском имени, хотя оба ждали мальчика. После испытанного в первый момент чувства удивления, близкого к разочарованию, Джин теперь казалось, что девочка несравненно лучше и что они с мужем отдавали ей предпочтение с самого начала. Что ни говори, а природа все устраивает наилучшим образом. Если бы родился мальчик, она назвала бы его Эндрю — в честь отца, а для девочки она выбрала красивое женское имя. Интересно, как оно звучит для других? Джин взяла дочь на руки, глаза ее засияли гордостью.
— Ее зовут Тана Андреа Робертc. Тана… — повторила она имя девочки, прислушиваясь к звучанию этого имени, и ей показалось, что оно подходит дочери как нельзя лучше.
Когда она кончила кормить, сестра с улыбкой забрала у нее крохотный сверток. Другой рукой она привычно поправила постели и посмотрела в лицо Джин.
— Теперь отдохните немного, миссис Робертc. Я принесу вам Тану снова, как только она проголодается.
Когда дверь за ней закрылась, Джин откинулась назад и смежила веки, стараясь не вспоминать о муже и сосредоточиться на ребенке. Ей не хотелось думать о том, как он умер, что с ним произошло, произносил ли он перед смертью имя жены; из груди рвались рыдания. Она повернулась и впервые за много месяцев легла на живот, уткнувшись лицом в подушку. Прошел не один час, когда Джин наконец заснула, вся в слезах. Во сне она видела парня с волосами цвета спелой ржи, которого любила, и ребенка, которого он ей оставил. Ей снились муж и Тана.
Глава 3
Джин Робертc снимала телефонную трубку моментально, сразу после первого звонка. За долгие годы управления огромным предприятием у нее выработался четкий и эффективный стиль. Она работала здесь уже двенадцать лет. Когда ей исполнилось двадцать восемь, а Тане — шесть, она вдруг почувствовала, что не в состоянии проработать больше ни одного дня ни в одной адвокатской фирме. За шесть лет она сменила три места работы, одно скучнее другого. Но платили секретарю хорошо, и она мирилась со своим положением — ради Таны. Тана у нее всегда была на первом месте, только для Таны вставало и заходило солнце.
— Ты не даешь ребенку ни минуты покоя, — сказала как-то одна из сослуживиц.
Этого было достаточно, чтобы испортить с ней отношения. Джин знала, что делает. Она водила Тану в театры, музеи, библиотеки, картинные галереи, на концерты — всюду, куда только могла. Она тратила свои скудные средства на образование дочери, на ее развлечения, ни в чем ей не отказывая. Она сберегала для ребенка пенсию, получаемую за Энди, — всю до последнего пенни. Девочка не была избалованной, просто Джин хотела, чтобы ее дочь имела все то, чего она сама была лишена в детстве и юности, чтобы Тана приобщилась к сокровищам культуры. Теперь уже было не припомнить, как они проводили свободное время с Энди. Будь он жив, то, вероятнее всего, брал бы напрокат лодку и отвозил бы их в залив Лонг-Айленд, чтобы учить Тану плавать с раннего возраста; они собирали бы раковины моллюсков, бегали по дорожкам парка, катались на велосипеде… Энди, конечно же, боготворил бы хорошенькую белокурую девчушку, которая была вылитый отец.
Не по годам рослая и стройная, она таила в глазах озорную отцовскую улыбку. Медсестра оказалась права: черные шелковистые волосы сменились белокурыми кудрями, которые с годами превратились в роскошный каскад густых золотистых прядей цвета спелой ржи. Тана была прелестная девочка, и мать гордилась ею. Когда ей исполнилось девять лет, Джин удалось перевести ее из обычной государственной школы в частную, принадлежащую миссис Лоусон. Это была счастливая возможность для Таны, и Джин не могла нарадоваться за дочь.