– Бардак, – мысленно озлобился Пётр Германович.
Он и в прошлой жизни не любил собак и не понимал, почему власти города допускают целые своры бездомных животных. Да и экскременты у каждого подъезда не радовали глаз. Только вот возможностей повлиять на эту ситуацию у него не было. А потом ещё закон приняли о жестоком отношении к животным. Только ведь сейчас отстреливать бродячих собак можно и теперь у него есть возможность повлиять на эту ситуации, а заодно и у подъездов порядок навести. Да и почему бы не отбить охоту у хроноаборигенов заводить у себя эту мерзость, мешая жить соседям и создавая потенциальную опасность для детей.
На входе в горком столпилась целая очередь, его узнали и попытались пропустить, но Пётр махнул рукой и, прокашлявшись, выдал.
– Женщин нужно вперёд пропускать.
Теперь самое главное кабинет свой найти. В какую сторону свернуть, направо или налево? Людей спешащих на работу и на третьем этаже было прилично. Пётр Германович повернул вслед за основной массой и уже через десяток метров понял, что свернул неправильно, люди удивлённо на него поглядывали, но разворачиваться не стал. Решил найти себе тут "дело", из-за которого и свернул якобы. А вот и повод. На двери было надпись, "Председатель Горисполкома М.П. Романов".
Пётр уверенно потянул дверь. В приёмной сидела женщина лет пятидесяти в коричневой кофте. "Что это их всех на коричневое тянет?" – хмыкнул про себя Штелле.
– Здравствуйте, Пётр Миронович, – поднялась женщина, – Вы к Михаил Петровичу?
– Пусть через десять минут зайдёт ко мне, – опять прокашлявшись, мало ли вдруг голос изменился, попросил женщину.
Дверь своего кабинета открывал с опаской, там ведь тоже секретарша. А он даже не знает, как её звать.
– Доброе утро, – секретарша тоже была не молода, даже старше романовской.
– С прошедшими вас праздниками, Пётр Миронович. Как отдохнули? – повернулась женщина, поливавшая цветы на подоконнике, – У вас я уже полила.
– Спасибо, – буркнул Пётр и вошёл к себе.
Да, плохо всё. От памяти "Мироновича" не осталось и следа. Как выжить и не угодить в дурку? Или на Лубянку? Пётр осмотрел кабинет. На Георгиевский зал Кремля не тянет. Ряд страшных, самодельных, наверное, встроенных в стенку шкафов. Старый массивный стол с чернильным прибором со вставками малахита. Радиоприёмник на стене. Два телефона на столе. Второй-то куда? В Обком? К столу хозяина кабинета буквой "Т" пристроено два одинаковых стола с задвинутыми стульями с дерматиновыми сидениями и такой же вставкой на спинке. Естественно коричневого цвета. Вот, интересно, империя "красная", а всё вокруг коричневое. Вон, даже шторы на окнах и то светло-коричневые.
Штелле открыл один из встроенных шкафов. Гардероб. Обнаружилось несколько деревянных и алюминиевых вешалок. На одной висел чёрный сатиновый халат, на другой полушубок, ну, хоть белый. Внизу стояли кирзовые сапоги и резиновые болотники. Сволочи эти Хрущёвы и Брежневы! Какая нищета кругом! Это так живёт первый секретарь горкома КПСС, а как тогда техничка живёт? Пётр скинул пальто и шапку, шарф оставил на шее, его знобило. Может, голова болит от того, что он простыл?
В дверь постучали и, не дождавшись ответа отворили.
– Привет, Пётр, звал? – вошедший темноволосый мужчина лет сорока пяти был для разнообразия в сером костюме, но тоже мешковатом.
– Присаживайся, – Пётр уселся за свой стол и указал председателю горисполкома на ближайший стул, – Голова раскалывается и знобит. Простыл, наверное, – заметив вопросительный взгляд на шарф, – пояснил он.
– Опять, небось, в эдакий мороз на лыжах ходил? – покачал головой собеседник.
– Привычка – вторая натура, – нейтрально прокомментировал Штелле и спросил Романова, – Собак у горкома видел?
– Нет. А что? – нахмурился Николай Михайлович.
– Напали на меня, когда из двора выходи. Хорошо с этой стороны народу много, сразу отстали. Что-то с ними делать надо.
– В прошлом году осенью ведь отстреливали. Опять расплодились! – глава горкома импульсивно встал и прошёл к окну, отдёрнул штору. Собак, наверное, хотел увидеть.
– Сядь. И так голова болит. Давай так сделаем, берёшь сейчас листок бумаги и составляешь план мероприятий по зачистки города от этой нечисти. Через часик заходи.
Романов дошёл до стула, но садиться не стал. Покивал, почесал подбородок:
– Хорошо. Боюсь только "нечисть", как с ней не борись, опять заведётся.