И ведь не раз выходил августейший император Николай I к народу и мстительно показывал святого. Мол, вот он, православные, хотите — ешьте, хотите — играйте. Он весь ваш, любезные.
А почему вдруг попаданец стал не только святым, но и бестолковым, а император стал не только добрым, но и сугубо мстительным? Сам Андрея Георгиевича оказался и виноват, причем не косвенно, самим своим существованием, а прямой деятельностью, поднимающую народ на восстание. И ведь не только нимбом, появляющимся уже не только в церквях, но и около них. Дурак, прости Господи!
Один раз, без всякого злого умысла, остановился он на паперти Исаакия, где было очень много разных калек и больных. Приходилось, а куда деваться (!), и креститься, и благословлять, и молиться со всеми, прося перед Богом за страждущих. Не известно уж, помогал ли Макурин больным своими действиями, но морально он был спокоен — на все сто процентов наработался. Спокоен был и народ — святой ведет себя, как святой, а остальное все в руце Божьей.
Один только остановился попаданец. У одной больной нищенки, грязной и неухоженной копошилась малютка. Тоже грязная и, видимо, голодная, но такая прелестная и чудесная, что Макурин не мог просто пройти мимо.
— Твоя дщерь? — строго, но спокойно спросил он у нищенки.
— Моя, — безнадежно согласилась женщина. Спросила, как обругала: — ноги у ней, болезной, совсем не шевелятся. За что же, святитель, она ведь не сделала еще, ни хорошего, ни плохого?!
Андрея Георгиевича внимательно посмотрелся. В сумерках большого здания ему все время казалось, что на по людям ходили какие-то непонятные тени. И только теперь он понял — это не тени, а меняются людские ауры, или как там они называются. Вот и этой женщины и у ее дочери ауры волнуются и меняют цвет и вид. Ха, а нищенка права и не права. Малютка сама действительно ничего плохого не сделала, но из ауры матери наглядно переходили негативные последствия на дочь, и от этого ее аура заметно темнела и дурнела. С такой-то аурой не может быть хорошего здоровья.
Но нельзя же так младенцев наказывать! Он перекрестил ее, искренне жалея и стремясь перенести хотя бы часть плохой скорби и негатива на себя. Он сможет пережить, Бог весть! Эти его действия подействовали, аура девочки не просто очистилась, но и стала яркой, красочной, как и почти всех младенцев.
— Во имя и Бога, и Сына и Святого Духа, — еще раз перекрестил малютку Макурин, — встань дочь моя, ты не можешь так страдать!
Народ ахнул. Маленькая девочка, которая не то что ходить, шевелилась еле-еле, улыбнулась и довольно смело поднялась на колени и на руки. А потом, при помощи святого и на ноги.
Зато народ, окружающий их, рухнул на колени.
— Чудо, Чудо Божественное! — послышалось вокруг, — помилуй нас, грешных и убогих, пресвятой человек!
На этой волне Андрей Георгиевич, сам того не желая, строго сказал бестолковой и даже просто плохой матери:
— Дшерь твоя действительно ни в чем не виновата, а вот сама ты грешна. Очень сильно виновата перед Господом нашим Всемилостивым и людьми. Прелюбодеянием занималась, воровала, погубила немало душ. Не сама, правда, но очень, больше помогала проклятым душегубам. Господь такое не терпит и потому наказал и тебе саму и твою несчастную малолетнюю дочь!
— Позволь, святой отец, за эти грехи я ей здесь же оторву голову! — какой-то здоровенный мужик с фанатичным огнем в глазах решительно подошел к Макурину, чтобы убить не его, конечно, а глупую женщину, погрязшую в грехах.
«Такие вот и убивают с именем Бога в устах, — мелькнуло в голове у попаданца, — и ведь еще правдолюбом будет себя считать».
— Э-э-э, нет, — поспешил он отказаться, — такая смерть будет слишком легкой и не смеет все ее грехи. Ваше преподобие, — обратился он к стоящему рядом священнику — сотруднику Синода, — будет ли бедной женщине место в одном из дальних монастырей, чтобы там она отмолила все вины свои непотребные?
— Боюсь, что нет, — отрицательно покачал головой священник, брезгливо глядя на грязную нищенку.
«Явно не нравится, как женщина и как человек, — понял Макурин, — и денег у ней нет совершенно. Саму придется кормить».
Посмотрел на грешницу. Сломленная тяжелой жизнью и суровыми словами святого, она была готова ко всему — хоть к смерти, хоть к гибельной тяжелой жизни. Нет уж, ему это было не нужно. Он только хотел помочь маленькой девочке!
— Встань, дочь моя, — торжественно провозгласил Макурин, — дабы дочь твоя больше не болела и так не страдала, налагаю на тебя епитимью — шестьсот шестьдесят шесть месяцев ты будешь начинать день с молитвой Господу нашего, и оканчивать день ею же. И в промежуток между ними делать самую тяжелую, самую грязную работу. Жить и работать ты будешь в трактире, что у конца на Невском проспекте. И дочь свою возьмешь пока с собою. Потом посмотрю на тебя, как ты там и с Божьей помощью обратим тебя на истинный путь.