Париж, 15 марта 1983 г.
Привет, Марко,
думаю, тебе интересно, кто же это шлёт тебе из Парижа письма, напечатанные на машинке, включая и адрес на конверте. Возможно, ты уже пробежал страницу до конца и обнаружил подпись. Или взглянул на адрес отправителя, где я, правда, указала только инициалы. Или, может (этот вариант мне нравится больше всего), ты сразу интуитивно понял, что это я. Как бы то ни было, это действительно я, Марко. Я – та, кто печатает тебе письма из Парижа на отцовской машинке. Да-да, именно та, что не подавала признаков жизни с тех пор, как мы сюда переехали.
Что я делаю? Как поживаю? Учусь. Мне нравится место, куда я каждый день хожу учиться, и всё такое. Но пишу я вовсе не потому, что хочу тебе об этом рассказать.
Дело в том, что я часто о тебе думаю. Ты – единственный итальянец, о котором я думаю, если не считать ещё одного парня, которого я всё не могу выбросить из головы. Его я вспоминаю, когда мне плохо, тебя – когда хорошо. И не только если, как сегодня, надеваю твой красный свитер. А особенно часто я думаю о тебе в такси, в тот поздний час, когда ты так любил выскочить за горячими лепёшками, но боялся нарваться на маму или её друзей. Я думаю о тебе – в такси, поздними вечерами, когда возвращаюсь домой после вечеринок не слишком трезвая, – и понимаю, что, как ты выразился однажды при встрече, снова «повеселилась впустую».
Раньше я на такси не каталась. Во Флоренции, по-моему, одна даже в машину не садилась. Вот и не знала, как чудесно ездить на такси ночью. Когда ловила, махала рукой с тротуара, как в кино. Вообще ничего о них не знала. Только здесь выяснила, что если, к примеру, надпись «Taxi Parisien» светится оранжевым, то такси занято, а если белым – свободно. И если она светится белым, клянусь, достаточно просто поднять руку, и такси остановится. Это так необычно! Хотя, наверное, ты уже это знаешь, вернее, я уверена, что знаешь. А я вот не знала. В общем, когда я забираюсь внутрь, говорю водителю, куда ехать, и машина трогается, скользя в свете фонарей по пустынным улицам и площадям, то чувствую, как всё, что я делала этим долгим, наконец-то подошедшим к концу вечером, постепенно растворяется: исчезают лица парней, с которыми танцевала, пила, курила, исчезает вся эта пошлость, вообще всё вокруг – и мне становится хорошо. Именно в такие моменты я и думаю о тебе. Чувствую, как всё это исчезает, и понимаю, что, если убрать из моей жизни всё лишнее, останешься только ты.
Вот только думать о тебе нелегко. Особенно после того, что случилось. У меня так мало зацепок, так мало запомнившихся образов, что я почти всегда возвращаюсь к одному и тому же: ты сидишь на диване у нас дома, в Болгери, в наушниках, отрезающих тебя от мира, а мы с друзьями уплетаем равиоли. И будет другая вечеринка, и другое такси, но, похоже, это моё лучшее воспоминание.
А иногда ты мне снишься. Сегодня, например. Потому-то я пишу тебе, нарушая со своей стороны обещание, которое – уже и не помню зачем – сама у тебя вырвала: что ты больше не станешь мне писать; ты – мне.
Хороший был сон, Марко. Светлый. Безмятежный. Жаль только, я очнулась на середине. Я хорошо это помню, потому что больше уснуть не смогла и несколько часов провела в раздумьях. Я лежала в гамаке в каком-то мексиканском патио под огромным, медленно вращающимся вентилятором на потолке, а ты сидел рядом во всём белом и раскачивал меня. Мы играли в какую-то странную игру и смеялись... мне трудно объяснить, как именно. И ты на спор предложил мне произнести некое заклинание, а я не смогла, – очень необычная была фраза, я даже записала её, как только проснулась: «К восемнадцати годам бенедиктинцы научили меня говорить, так что кое-какие вещи мне всё-таки удалось усвоить». Дословно, клянусь! А я всё не могла это повторить, постоянно ошибалась, и чем больше ошибалась, тем сильнее мы смеялись, а чем сильнее мы смеялись, тем больше я ошибалась. В конце концов – просто чтобы тебе было понятно, как сильно мы смеялись, – ты и сам уже не мог это произнести. Потом в патио пришёл твой отец, как обычно немногословный, и мы попросили его произнести ту же фразу, а он попытался и сразу сбился. Не стоит и говорить, что мы оба тут же расхохотались, а через какое-то время и он тоже, потому что непрерывно пытался и непрерывно сбивался. Как он ни бился, ничего не получалось. Иногда выходило: «К восемнадцати годам францисканцы...» или «...они научились со мной говорить...» Похоже, в этой фразе и правда было что-то волшебное, поскольку мы буквально помирали со смеху. А потом я проснулась. В пересказе сон выходит дурацким, но клянусь, он вовсе таким не был. И мы друг друга ни капельки не стеснялись. И твоего отца тоже. Всё шло как по маслу. Но чего ты хочешь, это же был только сон.