– Видите ли, если то, что касается Луизы Латтес, – всего лишь плод её фантазии, то ситуация кардинально меняется, и опасность грозит уже не Вам, а Вашей жене.
– Но почему? Что в этом страшного?
– Слушайте, мне очень жаль, но нам больше нечего обсуждать. И пожалуйста, не говорите жене, что я приходил.
– И Вы считаете, я Вас после этого отпущу? Я требую, чтобы Вы...
– Бесполезно, доктор Каррера. Если хотите, можете жаловаться в Ассоциацию: в конце концов, учитывая допущенную мной ошибку, я это заслужил. Но Вам никогда не выпытать у меня то, чего...
– Знаете, это не фантазии.
– Не понимаю.
– То, что Марина говорила о Луизе Латтес, – не фантазии. Это правда: мы видимся, пишем друг другу. Но только это не связь и даже не измена, а то, для чего у меня нет определения. И я не понимаю, откуда Марина об этом узнала.
– Вы всё ещё в неё влюблены?
– Это совершенно не важно. Важно, что...
– Простите, но я настаиваю: Вы всё ещё влюблены?
– Да.
– И в июне этого года встречались с ней в Лёвене?
– Да, но...
– А в письме несколько лет назад писали, что Вам нравится, как она ныряет с берега в воду?
– Да, но откуда...
– И вы с ней поклялись, чтобы не станете заниматься сексом, даже если захотите?
– Да, но в самом деле, откуда Марине это знать? И чего, спрашивается, Вы тянули? Почему не сказали сразу? Чёрт, мы ведь женаты, у нас ребёнок!
– Мне очень жаль, доктор Каррера, но Ваш брак давно в прошлом. Что до ребёнка, то у Вашей жены скоро будет ещё один, но не от Вас.
Увы (1981)
Луизе Латтес
виа Фруза, 14
50131 Флоренция
Болгери, 11 сентября 1981 г.
Луиза, моя Луиза,
вернее, увы, не моя, просто Луиза – и всё (Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза, твоё имя звенит у меня в голове, и я не знаю, как это прекратить): ты говоришь, я сбежал. И это правда, но после того, что случилось, и угрызений совести, мучивших меня столько невероятно долгих дней, я стал никем – ни мной, ни кем-то другим. Я был словно в трансе: считал, что всё произошло из-за меня, ведь я же был с тобой, когда это случилось, потому что был с тобой счастлив. И я по-прежнему так считаю.
Теперь говорят, что это была воля Божья или судьба и прочая чушь, но я вусмерть разругался с Джакомо, обвинив во всём его, а родителей даже видеть не хочу. Знать, где они, мне нужно лишь для того, чтобы с ними не встречаться. Если я и сбежал, моя Луиза, вернее, увы, не моя, просто Луиза – и всё (Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза, твоё имя звенит у меня в голове, и я не хочу, чтобы это прекращалось), то сбежал не в ту сторону, как перепуганные фазаны, которых я видел, когда работал пожарным, во время лесного пала отчаянно летевшие прямо к огню, с каждым взмахом крыльев приближаясь, а не удаляясь от него, пока пламя не охватывало их целиком. Я даже не осознавал, что бегу: у меня было столько дел, от которых бросало в дрожь, да ещё этот цирк с Монтекки и Капулетти, из-за которого я не смог пролезть под живой изгородью (пусть я был расстроен, Луиза, но всё равно как-то можно было, Луиза, я не отрицаю, Луиза Луиза Луиза Луиза), но я не смог, и даже с тобой не попрощался.
И вот я здесь, один, в смысле, совсем один, они все уехали, сказали, что больше не вернутся, что продадут дом, что ноги их не будет на пляже, что даже в отпуск больше не пойдут; и вы тоже уехали, и я пролезаю туда-обратно под живой изгородью, и никто меня не видит, хожу на пляж, хожу к Омутищу и за дюны, и там никого нет, а мне нужно учиться, но я не стану даже пытаться, нет, я думаю о тебе, я думаю об Ирене, о счастье и об отчаянии, которые обрушились на меня в один и тот же миг, в одном и том же месте, и я не хочу потерять ни одну из вас, да, я хочу обеих, а боюсь потерять и то, что осталось, потерять эту боль, потерять счастье, потерять тебя, Луиза, так же, как потерял сестру, и, возможно, я тебя уже потерял, ведь ты говоришь, что я сбежал, и это, увы, правда, я сбежал, но не от тебя, я просто бежал не в ту сторону, как те фазаны, Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза Луиза, прошу, ты ведь едва родилась, не умирай, как она, даже если я сбежал, подожди меня, прости меня, обними меня, поцелуй меня, история не окончена, кончилась только эта страница,
Марко
Глаз бури (1970-79)
Дуччо Киллери с детства был долговязым и неуклюжим, но при этом довольно спортивным, пусть и не настолько, как считал его отец. Брюнет с лошадиной улыбкой, такой тощий, что виден был, казалось, только в профиль, он славился тем, что приносил неудачу. Никто не мог вспомнить, как и почему к нему прилип этот шлейф слухов, и потому казалось, будто он тянулся за Дуччо всегда, вместе с прилипшей кличкой Неназываемый, хотя в детстве его прозвище было совсем другим: Близзард – вот каким было его детское прозвище, возникшее из-за марки лыж, которыми он пользовался во время спусков. Под ним он и стал известен в Тосканско-Эмилианских Апеннинах как многообещающий спортсмен сперва в детской, затем в юношеской и юниорской категориях. На самом деле, как водится, слава эта зародилась и укрепилась в ходе одного из соревнований, гигантского слалома на горнолыжном курорте «Дзум Дзери – Перевал двух святых», входящего в межзональную квалификацию. Первый заезд Дуччо Киллери закончил на втором месте в своей категории, сразу за местным чемпионишкой, неприятным типом из Модены по фамилии Тавелла. Погодные условия были просто кошмарными: дул сильный ветер, но трассу, тем не менее, окутывал туман, настолько густой, что судьи рассматривали возможность отмены спусков. Потом ветер поутих, и, хотя туман усилился, объявили второй заезд. В ожидании старта отец-тренер, разогревая сыну мышцы, накручивал его, требовал биться, биться бесстрашно, насмерть, лишь бы обойти этого Тавеллу, и даже когда тот был уже в стартовом створе, готовый выскочить на почти невидимую трассу, отец-тренер продолжал повторять, что он сможет, сможет победить, сможет победить Тавеллу, и тут Дуччо Киллери во всеуслышание произнёс следующую фразу: «Да он всё равно навернётся и травму получит». До финиша Дуччо добрался с лучшим временем, а сразу за ним настала очередь Тавеллы. Никто не видел, что именно там произошло, настолько густым был туман, но незадолго до промежуточной отсечки, на вираже у самых барьеров, раздался душераздирающий крик, и когда судьи бросились туда, они обнаружили Тавеллу без сознания, с торчащим из бедра обломком вешки – тогда они ещё бывали деревянными и время от времени ломались, – и лужу крови, блестяще-алую в молочной белизне снега и тумана: словно после нападения индейцев. Парень не истёк кровью только потому, что древко, пропоровшее мышцу, едва зацепило бедренную артерию. Впрочем, инцидент в любом случае стал самым серьёзным в истории этого горнолыжного курорта, обречённого ещё много сезонов подряд припоминать слова, сказанные Дуччо Киллери перед стартом.