- Тетка Дарья! - крикнула Полозкова..- Где тут наш Мотя?
Стоявшая, что-то бормоча себе под нос, у бачка с водой старуха обернулась к ним; она была настолько худа, что удивительно было, как она еще стояла, а не лежала или в вечном покое, или на койке, сберегая последние свои силы.
- Мотька деньги считает, - сказала старуха, взмахнув широким, сползшим с ее кисти рукавом халата.
- А, это он вчера у Батьковых дрова колол, небось, мелочью дали, чтоб сильней звенело... - скорее себе, чем Елене, сказала Полозкова. - Иди за мной, - и они вошли в небольшую комнату.
Здесь стояли шесть коек. На двух лежали - на одной мужик, длинный и небритый, на другой женщина в трикотажной голубой мужской рубахе, простоволосая, краснолицая, очень быстро мигавшая неопределенного цвета глазами, в задравшейся почти до пупа коричневой юбке. На подушке у мужика была рассыпана мелочь - в основном самые мелкие монеты.
- Марья, ляг как следует, - строго сказала Полозкова. - Ишь, совсем распустились.
Женщина, хихикнув, довольно ловко оправилась, перевернувшись на спину.
- Мотя, поработать хочешь? Мужчина встал с койки. Первое, что в его лице бросалось в глаза, был огромный и утрюмый, с багровой подцветкой нос, вообще же все черты были неподвижны и словно окаменели, заморозились.
- Чего надо? - спросил он, глядя в сторону голосом тоненьким и почти жалобным, точио ему очень трудно было пробиться сквозь эту окаменевшею серую плоть.
- Дрова колоть, Мотя, - с ласково-разъясняющими нотками сказала Полозкова.
- Ладно.
- Ну вот и хорошо. Марью ты позвал, Мотя?
- Не. Эта сама приходит.
- А не Гриша привел?
- Гриша... Гриша... Гриша... - быстро и монотонно, непрерывно кивая, заговорила женщина.
- Врет, - отрубил Мотя. - Сама.
- Гриша...Гриша... Гриша...
- Пожалуй, Мотя прав: сама пришла. Гриша Самоху приводит. - И, повернувшись к Елене, добавила: - С бабами-то они ничего делать не могут. Для интересу приводят: привычка. А мы и не сильно запрещаем, все им в радость, если поспят вместях, а проверки у нас раз в году, а то и реже. Да и то проверяющие сразу шмыгают к Петру Николаевичу, он их хорошо угостит - они и рады, в машину - поехали домой. Мотя! А где ж Гриша-то?
- Ушел.
- Куда это?
- Крыша.
- А, Варвара Кузьминишна, учительша, крышу его к себе увела крыть, я вчера ей разрешила... Ну Мотя, так ты собирайся.
Мотя не отвечал, но протянул руку к кепке, лежавшей на подоконнике, схватил ее с неожиданной хищной сноровкой, спрятал за пазуху, зачем-то оглянулся, глаза его при этом вдруг блеснули угрожающе, зло, он потряс большим, грязным кулаком.
- Я ему...Я ему!
Елена невольно вздрогнула.
- Вот беда! Не забыл ведь... - недовольно промолвила Полозкова. - Гриша на днях ту кепку евоную надел, что началося!
- А... они такие уродились? - с детским первозданным ужасом, охватившим ее неожиданно, вздрогнув, спросила Елена. Уже и жалея, что связалась с дураком.
- Да ты не бойся! - успокоила ее Полозкова. Они вообще-то ничего мужики, и Мотя этот, и Гриша. Нет, они не с детства, тут и нету таких-то. Мотю позапрош-лым летом в драке молотком по черепу саданули, ну вот и... Отбили что-то в мозгу. Парень, что ударил его, сидит, а Мотя у нас теперь больше года. Сначала-то женка жалела его, сюда не отпускала, да вот беда: уйдет куда из дому, а после обратно дорогу не может найти, иной раз по трое суток бродил, сам не зная где. Ну, вот и к нам, тут немножко выправился, но домой покамест не отпускаем. Ну, а Гриша, этот сильный мужик, главная наша сила, у этого свое: пили мужики пиво, да при этом цвыкали, - выделила Полозкова голосом, - что-то в кружки, какую-то дрянь, видать, и нацвыкался Гриша, силъно свихнулось в нем что, не знаю уж, там, - опять подала голос с кивочком, мол, сама понимаешь, - но он все равно поумней Моти будет, сама увидишь - денег требует. А по том сразу теряет их или Петр Николаич отбирает. Ты Мотю покорми - и ладно.
- Xорошо... - тихо откликнулась Елена: отступать было поздно.
Мотя дровосеком оказался слабъм. Недолго помахав колуном, вытирая со лба грязные капли пота, то и дело садился на чурбан.
- От-до-хну, - по складам говорил.
- Да ты же еще ничего и не сделал! - убеждала Елена. - Ну давай еще-то поработаем, Мотя! А я тебе гороховый суп сварю, картошечки поджарю!
Суп был - гороховый концентрат, но получился он довольно вкусным. Мотя, поев, торжественно проговорил:
- Суп! - И снова: - Суп! - картошки и есть не стал, попросил вторую тарелку супа, молча поднеся ее к кастрюле.
Потом взял колун. Работа явно пошла веселее. Елена с Полиной подносили ему чурбаны, убирали поленья, тут же складывая их на дворе в ровную, аккуратную поленницу, дело пошло почти весело. Глядя на лицо Моти, "почти человеческое", как она с опаской подумала про себя, Елена пыталась определить: что же там, внутри у этого "почти человека", неужели он действительно уже не способен ничего понять, ни в себе самом, ни в другиx, ни в жизни?..
Все эти годы жизнь Елены была трудной: довольно равнодушный ко всему, кроме своей работы и футбола, муж, двое детей, вечная гонка по магазинам, директриса, которая была совершенно убеждена - она, Елена, метит на ее место, и преследовала своими придирками....
Потому стала она нервной "до ужаса", как призналась сама себе потихоньку старея. И уже меньше мучаясь однообразием будней.
Но сейчас, когда она смотрела на провалившегося в забытье Мотю, Елена ощутила, как что-то бьется в ней, требуя выхода, и снова этот первозданный ужас мгновеньями приподымает волосы. Она украдкой, быстрым, почти воровским взглядом смотрела на Мотю - и боль толчками расшевелила, разогревала ее сер-дце. Ведь он был нормальным, обыкновенным человеком! Жил, как все живут, плохо ли, хорошо ли - вероятнее всего, плохо, как живут почти все вокруг: пил, ру-гался... Но он все-таки жил, его разум служил ему. В эту минуту Мотя что-то замычал, приподнялся, глаза его, мутные, белые, походили, бессмысленно озирая окружающее... Но тут что-то мелькнуло в них, дрогнуло, он встал на подрагивающих ногах, увидел Елену - и, приподняв руку, погрозил ей пальцем:
- Дрова... Дрова! Не буду... Пойду!
Он ударил по чурбану разбитым сапогом, противно, тоненько вскрикнул от боли и, припрыгивая и подвывая, оглядываясь, продолжая грозить пальцем, почти убежал.