Дмитрий Косолапов — депутат городской думы и бизнесмен, владеющий сетью ресторанов быстрого питания «Косолапыч» в русском стиле: избушки, коряги, медведи. Паб «Медная голова» тоже принадлежал ему.
— Мда, Заваркина, — произнесла Зуля довольно, — наворотишь ты дел!
— А то, — согласилась та.
— А что все-таки с Яичкиным твоим?
— Он не мой, — обиделась Заваркина.
— Так кто это?
— Яичкин. Помнишь региональный фестиваль новой драмы? На котором Смоленская блеснула прежде, чем уйти на покой? Когда она отхватила гран-при, он еще плевался ядом и желчью ей вслед?
— Вспомнила! — вскрикнула Зульфия, — помню его! Мерзенький такой ботаник!
Они замолчали, предавшись воспоминаниям. После окончания фестиваля Анфиса и Зуля стояли в толпе прессы. Мимо чинно шествовала улыбающаяся режиссерша-победительница, обнимая свой приз и лучезарно улыбаясь. Яичкин вывалился из толпы прямо перед ней, принялся в ажитации размахивать руками и орать дурным голосом. Суть его выстраданной тирады сводилась к следующему: все решают деньги, губятся таланты, все куплено, приз Нины не заслужен ею, а по праву принадлежит ему. Гордая Смоленская молча (что для нее нехарактерно) залепила этому истерику мощную пощечину и проследовала далее под аплодисменты. За ней прошествовал ее муж Павел Проценко, местный преуспевающий бизнесмен, не скрывающий ехидной улыбки.
— Ее постановка все равно лучше была, — выдохнула Зуля облачко дыма.
Внизу загрохотал саундчек.
— Нам надо спуститься, — сказала Заваркина, — я тебе кое-кого покажу.
Девушки, нетвердо ступая, спустились по узкой деревянной лестнице, завешанной пейзажиками Ирландии. Весь нижний этаж паба был заполнен людьми. На крохотной сцене суетились рослые парни — гитарист, барабанщик, басист, аккордеонист, вокалист Егор, тоже с гитарой. Рядом примостилась крохотная девушка-флейтистка. Группа «Undertakers» была готова сказать свое слово. Как только Анфиса и Зульфия протиснулись к сцене, полилась тягучая и нервная мелодия.
— Я слышу твой голос, Ирландия-мать, — вывел Егор громко, четко, с сексуальной совершенно недетской хрипотцой. Заваркина улыбнулась.
— Это первый член моей новой команды, — проорала Заваркина Зуле в ухо. Та кивнула.
— За землю родную, за…
— За Erin Go Bragh! — грянул весь паб в один голос.
— Здорово как! — Зуля экстатически сияла. Она обожала всё, над чем витала мощная энергетика.
Заваркина оглянулась исподтишка. На противоположном конце зала она увидела Анафему, которая кому-то грозила кулаком. Посмотрев в том направлении, она увидела двух смущенных девчонок и парня, с виновато-ехидной улыбкой разводившего руками, словно говоря «ну, не идти же нам по головам!».
— И теперь над холмами звучат голоса, тех, кто жизнь свою отдал…
— За Erin Go Bragh!
Между ними была толпа. Анафеме было до них не добраться. Она могла лишь беспомощно созерцать их стол, уставленный пивом и сидром.
— Английский капрал сгоряча говорил, что у наших солдат нет винтовок и сил. Но пуля захватчика сердце нашла, и он не вернулся из…
— Erin Go Bragh!
Заваркина улыбнулась, представив, что их ждет завтра в школе.
— Почти сотня лет пролетела с тех пор, но памяти голос, как прежде, суров. И дети Ирландии помнят всегда, как всходила свобода над…
— Erin Go Bragh! — крикнул весь паб в едином порыве и взорвался аплодисментами.
— За свободу! — завопила вдруг Зуля. Она обожала лозунги.
Взгляд Заваркиной упал на столик рядом с уморительно подпрыгивающей Ангелиной Фемистоклюсовной. За ним сидел режиссер Яичкин и мрачно цедил эль.
— Мы слишком часто говорили его имя вслух, — проворчала Заваркина, намекая на фильм «Биттл Джус», который она относила к худшим творениям буржуазного кинематографа.
— Что? — проорала Зуля, не отвлекаясь от сцены, на которой Егор уже выводил похабную песенку про младшего Донохью.
— Тебя удручает то, что матерью зовется земля, отличная от земли русской? — развязно спросила Заваркина, плюхнувшись на свободный стул рядом с Яичкиным.
Тот вздрогнул и удивленно уставился на нее.
— Я слышала в тебя чернильной бомбой кинули? — продолжала она как ни в чем ни бывало.
— Когда становишься знаменитым, слухи о тебе расползаются с невероятной скоростью, — нашелся режиссер.
— Ты не знаменит, — съехидничала Заваркина, — если бы чернилами тебя окатил не мой сын, никто даже не заметил бы.
— Яблочко от яблони, — заметил Яичкин.
— Угу, — довольно улыбнулась Анфиса, — горжусь им. Слушай! — она хлопнула Яичкина по плечу, — хочешь пари?
— Не хочу, — буркнул Яичкин.
— Да ладно тебе, где твой азарт? — спросила Заваркина, обнимая режиссера по-свойски. Яичкин недоуменно посмотрел на ее руку.
— Впрочем, ладно, — продолжала та, — какой у тебя азарт? Сообщу тебе, на заключая пари. Я собираюсь похерить твой «подземельный» проект.
— Не выйдет, — самодовольно усмехнулся Яичкин и ткнул пальцем в потолок.
— Ой, да брось! — скривилась Заваркина, — видали мы эту власть. Голой. В бане.
— Ты вульгарная, — на этот раз скривился Яичкин.
— Я просто ночной кошмар, — согласилась Анфиса, — проект твой по Иосаафу не пройдет, попомни мое слово. На любую твою жалкую попытку отнять веселье у детей, я отвечу ракетой «Синева» по твоей скучище. Учти. У меня даже команда есть.
— Нет у тебя ничего, — ответил Яичкин, бравируя, — для такой работы нужны высококлассные кадры: журналисты, копирайтеры, ораторы.
— Ха! — по-пиратски крикнула Заваркина, — всё, что мне нужно — это хорошо мотивированные личности. Личности, господин Яичкин. Ну, знаете, личности — это… — Заваркина сделал вид, что задумалась, — личности — это как Нина Смоленская.
Режиссера передернуло.
— Психопаты? — проскрежетал он с отвращением.
— Да хотя бы… Ну вот, смотри, — Заваркина указала сначала на сцену, на Егора, потом на столик с незаконно просочившимися старшеклассниками, — огненно-рыжий и долговязый — это Егор. Его дедушка — ирландец, такой же огненно-рыжий и долговязый. В семье Егора пестуют ирландскую культуру. Сможешь ты выбить из него эту дурь, Яичкин? Не сможешь. Кишка тонка.
Мулатка — дочь стэнфордского профессора литературы, случайно заимевшего связь со здешней певичкой. У нее два гражданства — русское и американское. Пару летних месяцев она проводит с папой, а потому идеально говорит по-английски и пишет отличные тексты на обоих языках. Она очень добрая и сочувствующая девушка, но сможешь ли ты, Яичкин, заставить ее отвергнуть культуру ее отца и его наследие? Не сможешь.
Вот тот мелкий, мой любимец — воришка. Его в триста девятнадцатой школе за руку поймали. Так, знаешь, что он сделал? Отболтался от обвинения! Ему было всего четырнадцать, но он уже был настолько ловок, хитер и умен, что не просто попал в Святого Иосаафа и стал лучшим учеником, но еще умудряется шкодничать и не попадаться. Сможешь на него повлиять? Нет. Он тебя насквозь видит.
А четвертая — длинноногая шлюшка — ты ведь ее заприметил уже правда, любитель малолеток? Четвертая, друг мой — губернаторская дочка. Красотка, активистка, борется за права животных, бомжей и всех, кто попадется под руку. Обожает конфликты, дай только встрять. Получится у тебя ее приручить? Не получится. Она таких, как ты, на завтрак ест. С детства.
— И что? — заинтересовался режиссер.
— А то, что эти четверо — любимцы «святош». Школа Святого Иосаафа — лучшая школа города. «Святоши» задают моду. Теперь резюмируем: вся молодежь города равняется на «святош», «святоши» равняются на этих четверых, этими четырьмя рулю я. Как тебе цепочка?
— А еще трое из них дети богатых родителей, — поморщился Яичкин, не отрываясь глаз от Сони, которая забирала у официантки заказанное пиво и закуски — «огненные» куриные крылья и что-то дымящееся в кастрюльке.
— В среде молодежи всё решает обаяние личности! Деньги — дело четвертое, — авторитетно заявила Заваркина, — вот эти четверо — обаятельные. И я — обаятельная. А ты? А ты — уныние в хипстерской футболке.
Яичкин нервно рассмеялся.