— Если только я договорюсь с тем суровым мужчиной, который ею управляет, — сказала Заваркина сквозь капкейк, — и это не изделия! Это чудо! Они будто сделаны из облачков!
— Вы и не договоритесь? Быть не может! — сказала Инна, до сих пор молчавшая.
— Не льсти, — скривилась Заваркина, — имей уважение к себе как к художнику.
Поднос подходил к концу.
— А еще есть? — поинтересовалась Анфиса, оглядевшись по сторонам.
— Вы такая голодная? — спросила Тамара.
— С работы, — соврала Заваркина.
— Вы такая худенькая, — не унималась Инна.
— Обмен веществ хороший.
Тамара вынула из стоящей на соседнем столе корзинки еще четыре своих шедевра, явно припасенных для того, чтобы уговорить Заваркину, если той вдруг вздумалось бы отказываться от сотрудничества.
Один капкейк был покрыл оранжевой глазурью с зеленым хвостиком. Поверх глазури был так аккуратно нанесен темный шоколад, что рисунок сложился в лицо Джека-фонаря. На второй были беспорядочно нанесены мазки какого-то плотного крема, причем часть посередине осталась неохваченной и через нее проглядывало шоколадное тесто. В эту прорезь были помещены два красных «глаза» — это был капкейк-мумия. Третий был причудливо покрыт пастилой, которая сложилась в миниатюрный человеческий мозг с извилинами и полушариями. Четвертый же был подлинным шедевром: у него были зубы и фиолетовый мех.
— Не беспокойтесь насчет официантов: у нас есть девчонки, которые согласились помочь бесплатно, ради нашего продвижения, — сообщила Тамара.
Похоже, у «Уткинса» тоже были свои должники.
— Я посмотрю, что я могу для вас сделать, — пообещала Заваркина, — где у вас туалет?
Долг седьмой, неоплатный
Арт-директор клуба «Орхидеус» Ирма Страуме была человеком дела. Она не разводила сантиментов и всегда была готова помочь ровно в тех пределах, в которых была или будет оказана помощь ей. Еще Ирма каким-то чудом была в курсе всего, что творится в городе.
Поэтому Анфиса ограничилась телефонным звонком.
— Я тебя ждала, — раздался в трубке грудной голос Ирмы, — я знаю, кто тебе нужен. Те, кого ждали твои школьники.
— Спасибо, — сказала Заваркина.
— Всего хорошего и удачи.
Заваркина толкнула темную обшарпанную дверь, перед которой стояла. Сейчас она была одета во все черное: черные высокие сапоги, черные брюки, невнятный черный свитер. На ее лице не было косметики. Вид у нее был сонный и траурный.
Она шла к человеку, из-за которого убили ее брата.
Иван с дивной фамилией Спотыкайло считался гением. Он делал потрясающие, по-настоящему высокохудожественные фотоснимки. Причем не важно, что он снимал. В его объективе мир выглядел привлекательным или непривлекательным в зависимости от контекста, но непременно свежим, сочным и реальным. Его свадьбы выглядели стильными и наполненными любовью. Его кучи мусора смотрели с укором из двухмерного мира фотографии. Его брошенные дети были душераздирающим зрелищем. Его клоуны были смешнее, чем в жизни. Он снимал и артистов на сцене, и облака в небе. И глядящий на его любую фотографию обязательно восклицал: «Он гений!».
Спотыкайло, как и положено гению, обитал в жутком подвале с крысами. Василий Заваркин, старый друг Ивана, обладающий невероятным умением устраиваться и пульсирующей коммерческой жилкой, однажды брезгливо прошелся по его обиталищу.
— Слушай, Спотыкач, — он хлопнул его по плечу, — а давай откроем свою фотостудию?
Всю следующую ночь они просидели в подвале, и уже не обращая внимания на крыс, подбирали оборудование и рисовали планы комнат. Василий знал, у кого занять денег и знал, как ими распорядиться. Он продумал мелочи, набросал бизнес-план на подвернувшемся листке и двинул в поисках инвесторов.
Он не учел одного: Спотыкайло был конченым наркоманом. В приступе творческого безумия после провалившейся фотосессии с одной шебутной кошкой, он разбил камеру, взял деньги, что занял Вася, купил развлекательных веществ и пропал на неделю. В маленьком городе Б весть о том, что гений ушел в загул, разнеслась быстро. Заваркин, вознамерившись спасти деньги, отправился к цыганам, что в городе Б барыжили «хмурым» и исчез на три месяца.
Его изуродованное тело нашли на заброшенной свалке. И пока гений Спотыкайло пребывал в наркотической коме, Анфиса, будучи уже беременной, опознавала брата по его любимой кожаной куртке и серьге в ухе. Зульфия ждала ее снаружи: ее мутило от запаха формальдегида. Когда Заваркина вышла из морга, у нее было точь-в-точь такое же лицо, как и сейчас: сонное, траурное, ничего не выражающее. Все слова утешения, что тщетно тараторила Зульфия, пролетали мимо брони, которой она с того дня окружила себя и своего сына.
Был февраль, такой же жуткий и мертвый, как ее глаза.
Она ни с кем не разговаривала ровно неделю. Она быстро и молча организовала похороны, на которые слетелось полгорода. Люди почти не смотрели на закрытый гроб, а лишь пристально наблюдали за Заваркиной, не зная, чего ожидать. Но Анфиса смотрела в небо. И иногда на Сей Сеича таким же, ничего не выражающим взглядом. Сей Сеич, не стесняясь, плакал, и ветер трепал остатки его седых волос.
Иван обнаружился в добром расположении духа. Поговаривали, что он давно завязал с веществами и стал зарабатывать деньги. Кое-кто шутил, что еще чуть-чуть и гений бросит фотографировать и займется спортом.
Но когда Иван увидел Анфису на пороге своей мастерской, всю в черном и с тем же равнодушным страшным лицом, фотограф сначала побелел, потом посерел, потом побурел — и за доли секунды вернул себе прежнюю наркоманскую наружность и сутулую спину.
— Мне нужна твоя помощь, — тихо сказала она.
— Всё, что угодно, — так же тихо ответил он.
— Ничего особенного: просто сфотографируй Хэллоуинский Бал Святого Иосаафа.
— Всё, что угодно, — повторил тот, зачарованно смотря в это мертвое лицо.
Итого
Жилище Анфисы Заваркиной воображали каким угодно. Одни говорили, что такая может спать только на потолке жуткой холодной пещеры, укрывшись кожистыми крыльями. Другие воображали ее в пентхаусе из стекла и пластика. Третьи говорили, что она ночует в машине, а ребенка подбрасывает отцу в кофейню. Последнее было в корне неверно: Заваркина никогда не ночевала в машине, а Игорь Кныш не был Васиным отцом.
Никто не мог себе представить, что Заваркина укрывается от мира на третьем этаже старинного домика в центре города — бывшего особняка генеральской вдовы — и окна ее мансарды выходят на чудесный тихий сквер. На ее балконе летом цвела герань и обязательно дремала какая-нибудь приблудившаяся кошка. Такое жилище больше бы подошло пожилой театральной актрисе: старушке в седых буклях и жемчужной ниткой на морщинистой шее.
За эту неделю Заваркина, словно вихрь или ведьма в ступе, облетела весь город. Закипела неслышная, тайная, но яростная работа. Теперь же она наслаждалась заслуженным отдыхом, сидя на кухонном столе и втыкая нож в ярко-оранжевую идеально круглую тыкву.
Васька-младший, культурный и серьезный молодой человек, сидевший, в отличие от своей невоспитанной мамаши, на кухонном диванчике, переносил рисунок с шаблона на другую тыкву. Тыква была большевата для Васиных ручонок и норовила вырваться и упасть, но Вася подпер ее коленями и старательно колол оранжевый бок коротенькой иголкой сквозь лист бумаги. На листе бумаге было напечатано ехидно ухмыляющееся тыквенное лицо, которое Вася планировал потом аккуратно обвести ножиком и вырезать.
Этим вечером они задержались в редакции допоздна. Васька, уже умевший читать, писать и немного фотографировать, старательно выписывал крючочки в прописи и поскуливал от бесполезности своего занятия. Анфиса сидела на редакционном подоконнике и рисовала на стекле маркером варианты фонарей-Джеков: там были и злобные физиономии, и саркастичные, и развеселые. Зульфия отчаянно работала над каким-то запаздывающим материалом. Она то и дело запускала руку в шевелюру, отчего минут через пятнадцать ее волосы стояли дыбом. С левой стороны.
Когда Анфиса и Вася вернулись в свою уютную мансарду, то застали у себя гостя. Гость был одет в домашние тапочки, сидел в кресле и пил чай из своей любимой белой кружки с японскими котятами. Он говорил, что чашка идеально подходит ему по объему, а котята — лишь приятное дополнение. Анфиса ему не очень верила.