Бела Фаронай бросилась к Хиле, бухнулась на колени и принялась успокаивать; Бурдор смотрел сверху вниз. В его глазах читается что-то смутное — так могут смотреть на человека, с которым не желают общаться.
— Как! Ну как, скажите мне?! Зинилор… Зинилорчик…
Я выжидающе смотрю на бела Фароная. По-хорошему, ему бы взять слово и начать говорить, однако я вижу, что он не в состоянии. Бел Бурдор невообразимо зол, священник так вообще, кажется, сейчас умрет со страху. Решение говорить самому напросилось в качестве единственного варианта. Главное сохранить спокойствие и хладнокровие. Я иду на блеф, так как ни одной из трех версий — а у Макса с его абсурдной манией заговора их может быть в десятки раз больше — я не придерживаюсь. Не могу сделать выбор.
— Мы все знаем, Хила.
Она подняла на меня заплаканные глаза, причем посмотрела так, как могут смотреть на завалившегося под утро мужа, днем ранее клятвенно заверяющего, что больше никакого спиртного.
— Что ты можешь знать?
— Все. И про вашу вчерашнюю ссору.
— Боюсь, нам придется вас… Так сказать, изолировать до выяснения обстоятельств, — неловко сказал мэр.
Женщины завыли в один голос. От этого хора захотелось убежать куда подальше.
— Сладить решили с бабой одинокой, да? Ну нет у меня теперь поддержки, последний был, был… Был… — подбородок затрясся, застучали зубы. — И нет… Делайте, что хотите, это ж вам не братья! Кто запретит?
— Лучше тебе по-хорошему сознаться, Хилка, — предложил Бурдор, отводя взгляд.
— Да я хоть в чем признаюсь! Во всем признаюсь, только верните мне моего любимого!
— Хила, заканчивайте этот цирк. Все кончено. — После каждой фразы мэр промокал лоб. — И ваша деятельность тоже, — коротко отрубил мэр.
— Пусть так! Да, да, да! Было дело, грешила! Продавала, отдавала! Чаша полна навечно [80]! Но не его же, нет! Никогда! Что ж я, дура что ли?! О, Всеединый, помоги мне пережить! — она била ладонями о пол, раскачиваясь в молитвенном движении, а ее пальцы крепко сжали азалон.
Котри Бурдор вышел и отдал кому-то приказание. В кабинет вошли два молодца, и стало совсем тесно.
— Давайте, ребят, уведите ее к себе и держите под присмотром. Олье, скажи остальным, чтобы были наготове.
— Есть.
Парни подступили к размазанной на полу Хиле и кое-как подхватили ее за подмышки. Пиалона усилила свой слезливый напор. Столовщица же, однако, не сопротивляется, но и не передвигает ногами. Я бы сказал, что она в обмороке, да глаза открыты.
Всей нашей дружной компанией мы отправились на ферму, где испуганный владелец фургона предоставил нам возможность в полной мере обшарить обоз в поисках подозрительных предметов или тел. Ничего такого обнаружено не было, если не считать крупный мешок монет.
— Откуда? — грозно вопрошал Бурдор.
— Бела Хила щедра, любезный бел, — проворковал хитрый фургонщик.
Однако же глава алемина схватили и его, усадив под стражу к столовщице.
— Я не понимаю, — развел руками бел Фаронай. — Это не то, то не это. Что делать?
Может, правда имеет смысл подождать пару дней, вдруг горе-констебль просто отъехал куда-то или бродит где здесь? Но тогда бы его увидели…
— Уважаемые, — обратился я ко всем. — Раз уж у нас выдалась такая занимательная прогулка полным… Почти полным составом, предлагаю отправиться к братьям Коу и расставить все по своим местам.
— Мотив, не менее уважаемый бел Ленсли? — передразнил бел алеминат. — Они все это время были дома, ни шагу не ступив за свою территорию! Что мы им скажем?
Я не нашелся что ответить. Меня уделали моим же оружием. И действительно, на каком основании мы наведаемся к ним?
На помощь пришел Макс.
— Все просто, товарищ Бурдор. Кто-то из ваших людей куплен. Или под угрозой. В общем, не стал бы я полностью полагаться на донесения ваших подчиненных.
— Что это значит? Мои люди не станут лгать! — рассвирепел он.
— Ага, после увесистой пачки денег я бы тоже начал врать так, что хрен отличишь от истины!
— Котри, прекрати, — мэр ухватил его за локоть, — возможно, что он прав. Чем судьба не шутит?
— Недоверие к моим людям является прямым оскорблением лично меня! — Бурдор трясет кулаками и метает искры.
80
Чаша полна навечно — известное выражение лонетов, означающее, что в жизни было слишком много грехов. Аллюзия на невозможность перревешивания всего содеянного никакими благими поступками.