— Я вижу. — И отвернулась.
Я знаю, это старомодно — признаваться в любви, я вовсе не собирался этого делать, во всяком случае не в этот момент. В мечтах всегда было так, что вот наступает такой день, мы смотрим друг другу в глаза, целуемся и ничего не говорим, только уж после всего. Один парень в армии, Нобби его звали, он все про женщин знал, так вот он говорил, нельзя никогда им говорить, что любишь. Даже если в самом деле любишь. Если уж надо сказать: «Я тебя люблю», то шутливым тоном, он говорил, вот тогда они будут за тобой бегать. Чтоб своего добиться, надо быть твердым. Глупо получилось. Я сто раз говорил себе, что нельзя так, пусть это получится естественно, и у нее, и у меня — у обоих. Но когда она уже была тут, у меня голова кругом пошла, я и потом часто говорил не то, что хотел.
Конечно, я не все ей рассказал. Рассказал, как работал в Ратуше и смотрел на нее в окно, мечтал о ней; как она себя вела, какая у нее походка и как много она значила в моей жизни, и как выиграл деньги, и что знал, она и не взглянет никогда в мою сторону, хоть еще сто раз выиграй, и какой я одинокий. Когда я замолк, она сидела на кровати, разглядывала ковер на полу. Мы молчали довольно долго. Слышно было только, как бурчит вентилятор в наружном подвале.
Мне было неловко. Сидел весь красный.
— Вы полагаете, что, если станете держать меня здесь, как пленницу, я смогу полюбить вас?
Я хочу, чтобы вы меня получше узнали.
— Но ведь пока я здесь, вы останетесь для меня всего лишь похитителем. Это вы понимаете?
Я встал. Не хотел больше с ней оставаться.
— Постойте, — говорит и идет ко мне. — Я обещаю вам. Я понимаю. Честное слово. Отпустите меня. Я никому ничего не скажу, и ничего не случится.
Тут она впервые взглянула на меня по-доброму. Ее глаза говорили, доверься мне, поверь, — ну прямо как словами. Смотрит на меня снизу вверх, глаза вроде улыбаются, сама волнуется, чуть не дрожит.
— Вы же можете. Мы могли бы стать друзьями. Я бы помогла вам. — И смотрит снизу вверх, мне в глаза.
— Еще не поздно, — говорит.
Не могу передать, что я тогда чувствовал, просто больше не мог, должен был уйти; она причиняла мне такую боль. Закрыл дверь и ушел. Даже «спокойной ночи» не сказал.
Никто не поймет, все подумают, я просто добивался, чего все добиваются. Бывало, когда я смотрел на картинки в тех книгах, до ее появления в моем доме, я и сам так думал, а бывало, и сам не знал, чего хочу. Только когда она появилась, все стало по-другому, я уже не думал про те книги или как она будет позировать для снимков, такие вещи стали казаться мне отвратительными, я ведь знал, что они и ей отвратительны. В ней было что-то такое хорошее, что я и сам становился, не мог не стать, таким же хорошим, видно было, она ничего другого от меня и не ждет. Я хочу сказать, когда она в самом деле появилась, была тут, рядом, все остальное казалось таким дурным, противным. Она была другая, не такая, как те женщины, которых совсем не уважаешь и тебе все равно, что бы ты ни делал. Ее нельзя было не уважать. И надо было вести себя осторожно.
В ту ночь я почти не спал: меня просто поразило, как все вышло, что я ей рассказал так много всего в первый же день, и как ей удалось выставить меня дураком. Были минуты — мне хотелось сбежать вниз и отвезти ее назад в Лондон, как она просила. А потом уехать за границу. Но представил ее лицо и косичку, заплетенную неровно и как-то криво лежавшую на спине, и как она стоит, как движется по комнате, ее огромные ясные глаза и понял — не смогу ее отпустить.
После завтрака — на этот раз она съела немножко овсянки и выпила кофе — мы совсем ни о чем не говорили. Когда я пришел, она уже встала и оделась, и постель была застелена не так, как раньше, должно быть, в эту ночь она все-таки спала. Ну, когда я уже уходил, она говорит:
— Мне хотелось бы поговорить с вами.
Я остановился.
— Сядьте, — говорит.
Я сел на стул у ступеней.
— Послушайте, это же безумие. Если вы действительно любите меня, если вкладываете в слово «любить» его истинный смысл, вы просто не можете хотеть, чтобы я оставалась здесь пленницей. Вы же видите, мне здесь плохо. Воздух… ночью я не могу дышать, я просыпаюсь с головной болью. Я умру, если останусь здесь надолго.
Она была в самом деле огорчена и встревожена.
Обещаю, это будет не очень долго.
Она встала, подошла к комоду, смотрит на меня пристально.
— Как вас зовут? — спрашивает.
Клегг, говорю.
— Нет, как ваше имя?
Фердинанд.
Она быстро взглянула на меня, глаза такие умные.