Тучи медленно обступали город со всех сторон, создавая над улицами и домами плотную тёмно-серую завесу. Ветер затих, и гробовая тишина окутала здания, тяжёлым душным пологом предгрозовое молчание легло на усталые плечи Нью-Йорка. Люди стремились быстрее добраться до родного жилища, они как суетливые тараканы сновали по улицам, торопливо застёгивая куртки и натягивая капюшоны; единственным их желанием было спрятаться за толстыми стенами тёплых домов.
Город опустел.
Я, неспешно переставляя ноги, брёл по безлюдным дорогам вымершего Нью-Йорка. В левом кармане моего плаща лежали коробок спичек и последняя сигара, которую я бережно хранил до лучших времён. В правом же назойливо позвякивали оторванная пуговица и два цента.
Надвигающаяся гроза совершенно не пугала меня. Было бы правильнее сказать, что я о ней совсем не думал. В моей голове, пустынной, как этот город, вяло барахтались мысли, подобно мухам, попавшим в банку с вареньем. От жизни уже ничего не хотелось. Ну, разве что пару новых шерстяных носков и стакан виски. И, если первое желание невозможно было выполнить, то второе определённо имело право на жизнь.
На углу улицы был скромный маленький бар в истинно английском стиле. Его владелец, и по совместительству бармен, жил некоторое время в Дерби, подрабатывая вышибалой в безызвестном ночном клубе. Денег он на такой работе, конечно же, много не скопил, а, если быть точным, то всех сбережений хватило только на билет до Нью-Йорка. И жить бы ему на улице, роясь в мусорных баках, если бы не гибель всеми забытого двоюродного дедушки, добросовестно оставившего треть наследства внуку, которого он видел лишь два раза в жизни. Денег вполне хватило на открытие бара, замершего вне времени, где-то посреди грязных переулков бурлящего энергией города. Заведение следовало принципу "бедное для бедных", имело кривую выцветшую вывеску и скромный набор клиентов.
Я уверенно толкнул тяжелую дверь, мягко звякнувшую колокольчиком, и бодро шагнул в слабоосвещенный зал. В ноздри настойчивой бабочкой бросился особый аромат табака и крепкого спиртного, чуть погодя к нему прибавился прекрасный запах жареного мяса. Дверь сзади с оглушительным хлопком закрылась, однако никто из присутствующих не обратил на меня особого внимания. Игнорируя недовольное бурчание пустого желудка, я двинулся сразу к барной стойке, по которой вяло елозил тряпкой двухметровый хозяин заведения.
За круглым столиком, стоящим прямо напротив мутного окна, сидел, понурив кучерявую голову, завсегдатай этого места. Всегда в аляповато ярком полинялом пиджаке, всегда с обшарпанной тяжелой тростью и всегда с выражением полной безысходности на лице. Он художник и живет почти в пяти кварталах от этого бара, но каждый день, перед тем как сесть за надоевший мольберт и взять в руки осточертевшую кисть, этот потерявшийся в пустынях забвения любимец муз идет в маленький, погрязший в бесконечных лабиринтах переулков, оазис и ждёт, ждёт, ждёт... Чего или кого? Сначала он приходил сюда за вдохновением, и, выпив рома, с улыбкой свободного счастливого человека удалялся творить. Потом его улыбка начала постепенно меркнуть, а дозы алкоголя стали возрастать. Теперь этот художник приходит в бар больше по привычке и из-за желания выпить, а вдохновение стало несбыточной мечтой. Пустой холст, верно дожидающийся беглеца дома, уже никогда не будет заполнен, а вылинявшие кисти больше не смогут летать в руках свободного и наслаждающегося жизнью художника. Стеклянные глаза, безучастно наблюдающие за голой улицей, подобны звёздам, также бесконечно долго и безразлично следящим за жизнью людей свысока. И сейчас, когда рванёт, наконец, с чугунных небес первая, самая яркая и ослепляющая, молния, это погибший душой человек выйдет из бара и побредёт домой, нигде не останавливаясь и не обращая внимания на ливень и громыхающее небо.
- Виски, - коротко бросил я хозяину заведения и присел на высокий стул. Крутанувшись на нём, я заметил ещё одного завсегдатая, скромно сидевшего за самым дальним столом в этом мрачном помещении.
"Тёмный". Так я прозвал его про себя за привычку прятаться в один и тот же неосвещаемый угол и тихо посасывать пиво из бутылки, никому не мешая и ни с кем не заговаривая. Рассказывают, что этот малый страдает боязнью открытых пространств и на свежем воздухе тут же падает в обморок. Судя по его бледному, с налётом усталости, лицу, то, что говорили, правда. Он живёт в этом же доме, только на втором этаже, в комнате с заклеенными окнами и вечерами слушает Ванду Джексон, королеву рокабилли. Почти весь день он проводит в баре, потихоньку напиваясь до зелёных фей, чтобы потом было не так страшно выйти на улицу и, пройдя пару метров, открыть дверь, ведущую на лестницу к его квартире. Утром он преодолевает этот путь с закрытыми глазами, а вечером, пьяно пошатываясь, учится брать верх над своим страхом и пытается пройти пару метров не закрывая глаз. Всего лишь несколько шагов и вот она, желанная дверь! Но с каждым разом, чем усерднее Тёмный просаживает свою печень днём, тем глубже фобия вонзает острые коготки в его разум, тем тише поёт королева вечером. Однажды деньги на алкоголь кончатся, страх полностью поработит слабый, подточенный одиночеством дух, и голос Ванды Джексон навсегда замолкнет, потерявшись в запутанном сплетении переулков Нью-Йорка.
- С вас два доллара пятьдесят пять центов, - оглушающим набатом разнёсся баритон бармена по тихому залу. Именно он напомнил мне, что два цента - это всё, чем я могу оплатить свой желанный напиток.
- У меня нет таких денег. Может быть, вы возьмёте мои часы? Они очень даже приличные... Только стекло чуть-чуть битое, но это же ерунда!
- Если у тебя нет денег, то выметайся отсюда! - злобно крикнул хозяин, замахнувшись на меня своей грязной тряпкой.
Я тихо встал и покинул последний оазис старой Англии, уверенно держащийся посреди бетонной пустыни бездушной Америки. Ноги несли меня вперёд, не желая промокать под ливнем, что вот-вот должен был начаться.
Впереди замаячили темно-зеленые головы деревьев, робко выглядывающие из-за безликих городских построек. Манившие к себе свежим запахом листвы и пробуждающие глубоко внутри чувство единства с такой дикой и непостоянной природой. Парк посреди Нью-Йорка. Остров жизни в океане серости и бюрократии. Его аллеи смело вели меня вперед, умело путая и заводя в свои самые далекие и сокрытые уголки, очаровывая бесконечностью зеленого моря, простирающегося вокруг, опоясывая ветвями ухоженных кустов, играя со мной, словно с кленовым листом, попавшим под власть непоседливого ветра.
Единственное, что мне доставляло хоть какое-то удовольствие в жизни, - это собирание различных историй. Я слушал людские сплетни, выдумки, чистосердечные признания и пьяные причитания, я впитывал в себя информацию о чужих судьбах, как губка впитывает воду. Те же самые, увиденные мной в баре, художник и Тёмный, даже не знали, кто я такой, они видели меня сегодня впервые, а я уже мог рассказать им об их жизни больше, чем они сами могли бы знать. Мне это нравилось, я будто бы проживал сотни жизней одновременно, влюбляясь и расставаясь вместе с рассказчиками, заболевая, выигрывая, убегая, ожидая, умирая, в конце концов. Наверное, именно поэтому у меня никогда не было собственной судьбы, потому что я жил чужими историями.