Деталь за деталью.
Пока все мои мысли не будут крутиться вокруг тебя, ведь теперь ты — единственная надежда на жизнь, как бы абсурдно это не звучало. Я жду твоего следующего визита как манны небесной и стараюсь думать о чем угодно, только не о чувстве голода, терзающего желудок. Когда становится совсем тяжело, напеваю песенку и раскачиваюсь в такт мотиву, отгоняя прочь гнетущее предчувствие конца. Что если ты не придешь и эта мрачная коробка станет моей могилой?
И как только в моем мозгу всплывает такой вариант, я начинаю молиться, молиться Богу не о том, чтобы меня нашли, а о том, чтобы ты вернулся, просто дал понять, что не забыл про меня, что находясь где-то там, за этой дверью, до сих пор жив, потому что кроме тебя никто не знает, где я нахожусь, так ведь?
Ответь же мне, Алан.
И будто зная о том, что я подхожу к краю, ты приходишь, открываешь дверь на распашку, ослепляя невыносимо ярким светом и вынуждая меня отвернуться, спрятаться от резкой боли, полоснувшей глаза. После стольких дней заточения в кромешной тьме я беспомощно щурюсь, силясь рассмотреть стоящую в проеме фигуру, и наряду со страхом ощущаю нарастающее облегчение, потому что эта фигура кажется смутно знакомой. Словно когда-то давным давно я уже видела ее.
Свежий воздух, ворвавшийся вслед за тобой, разбавляет отвратные запахи этого места, и среди его оттенков я улавливаю один, с остервенением цепляюсь за него и напрягаю память, которая преподносит яркие картинки: алые лепестки роз, чувственные губы и проникновенно ледяной взгляд, ласкающий кожу. Ты стоишь на расстоянии вытянутой руки и листаешь учебник, касаясь ухоженными пальцами белоснежных страниц...
— Мистер Коулман? Мистер Коулман, это вы? — во рту совершенно сухо, и каждое слово царапает горло, причиняя реальную боль. Я облизываю губы, ощущая кровь на языке из-за вскрывшихся вновь ранок, и неловко встаю, от слабости опираясь о стену и все продолжая вглядываться в недвижимую фигуру. Ты опять молчишь, словно не желая разговаривать вовсе, а я наконец привыкаю к свету и, ощущая как страх рассеивается, как груз безнадежности спадает с плеч, лихорадочно шепчу: — Слава Богу, я уже не надеялась, что меня найдут. Мне нужно позвонить маме и вернуться домой. Спасибо вам... спасибо. Я не понимаю, как здесь оказалась, наверное, это ошибка или чья-то шутка, — я говорю что-то еще и даже улыбаюсь, по-глупому радуюсь, что все закончено, пока ты резко не обрываешь:
— Довольно эксцентричная шутка, не находишь? — у тебя плавный голос, тихий и чуть хриплый, ты не повышаешь тональности, но отлично добиваешься результата, одной фразой заставляя меня заткнуться.
Потому что твои слова бьют хлыстом, дают под дых и рвут сердце на части.
Ты здесь не случайно.
— Мистер Коулман, простите, если я вас обидела чем-то. Тот разговор... в магазине, я просто торопилась на автобус, — бессвязно шепчу, медленно оседая на пол и пристально наблюдая за твоей реакцией. Почему, почему я не прислушалась к своей интуиции и не бежала прочь от тебя в тот день? Зачем я позволила тебе подойти так близко? — Я никому не расскажу, клянусь, просто отпустите меня, я обещаю. Никто не узнает и я больше никогда не пересекусь с вами. Я могу уехать из Атланты, мистер Коулман, дайте мне уйти. Меня ищет Аманда и мама, они будут переживать.
Ты склоняешь голову вбок, и на твоих губах появляется легкая полу-усмешка, ироничная, почти добрая, как будто сейчас ты разговариваешь с ребенком, нашкодившим в школе и обещающим больше не баловаться. Но взгляд не меняется, остается все таким же пронизывающе бесстрастным, цепким, опасным, и я боюсь этих обманчивых эмоций, боюсь того, что сейчас, в эту самую секунду, ты достанешь нож и перережешь мне глотку. А я, изможденная до предела, даже не смогу защититься.
— Слишком много слов, обещаний, — ты качаешь головой из стороны в сторону и цокаешь языком, небрежно оперевшись плечом о косяк и спрятав руки в карманы брюк. Что ты хочешь показать этим? Что ты не прячешь оружия или что полностью уверен в себе? И если хочешь знать, меня тошнит от твоей невозмутимости, словно перед тобой и не разыгрывается трагедия чьей-то жизни. — Не трать силы.
— Зачем вы это делаете? — мой жалкий всхлип вынуждает тебя поморщиться, и ты чуть щуришься, впиваясь в меня строгим предупреждающим взглядом.
— Слишком. Много. Слов.
От угрожающей интонации пробивает озноб, и я начинаю откровенно дрожать, послушно замолкая и ощущая как раздраженная кожа чуть ли не плавится от соленых слез, скользящих по скулам. Господи, я так боюсь тебя, Алан, боюсь, что за твоим ленивым пренебрежением прячется истинная жестокость. Прячется. Черная, отравляющая жестокость, превращающая красоту в смерть.
В твоих руках цветы умирают.
Но ты, конечно, думаешь иначе.
— Вставай, Кэйт, я приглашаю тебя на ужин...