Моя жизнь ничего для тебя не значит, так же, как и жизнь убитых тобой девушек.
— Не скучай, — уголки твоих губ дергаются и ты выходишь из комнаты, оставляя дверь открытой. Теперь тебе нечего опасаться — я никуда не уйду, я на пороге смерти, и будто назло события этого дня обрушиваются на меня оглушительным отчаянием. Был ли у меня шанс? Хоть какой-нибудь. Один на миллион. Не было, только не в случае с тобой, ведь ты нашел меня, даже не дав надышаться.
Липкая кровь стекает по подрагивающему от частого дыхания животу, и я ощущаю ее холод спиной, когда она скапливается подо мной, образуя целую лужу. Ты сделал это быстро, Алан, просто обхватил меня за талию и бережно прижал к себе, так, что длинная тонкая заточка, чем-то напоминающая спицу, вошла в меня как в разогретое масло. Я вспоминаю твое лицо в тот момент и удивляюсь тому, насколько непроницаемым оно было, лишь на мгновение в горящем злостью взгляде мелькнуло что-то напоминающее сожаление, тут же сменившееся холодным безразличием.
Привычным, но от этого не менее пугающим — ведь это конец моей истории, Алан.
И будто назло ты вновь возвращаешься. Я фокусируюсь на тебе и думаю о том, сколько времени прошло с твоего ухода и для чего ты пришел, и сейчас я не боюсь тебя, поэтому спокойно наблюдаю за тем, как ты берешь стул и садишься на расстоянии от кровати, принимая небрежную позу и впиваясь в меня пронзительным взглядом.
— Бьешь все рекорды, обычно от такой раны умирают в первые пятнадцать минут.
Прости, что разочаровала.
Отворачиваюсь и закрываю глаза, прислушиваясь к боли внутри — она накатывает волнами, отчего я сжимаю в кулаках простынь, а затем отступает, позволяя мне облегченно выдохнуть. Я бы выдохнула из себя весь воздух, если бы это могло облегчить страдания, наверняка доставляющие тебе удовольствие.
— Знаешь, наряду с презрением ты вызываешь восхищение. Двадцать три мили при температуре сорок восемь градусов, еще немного и ты бы вышла на дорогу.
Прекрати, Алан, я не хочу знать, что была в шаге от свободы.
— Впрочем, тебе бы это не помогло. Туристы не особо жалуют это время года, слишком большая влажность и холод, — я почти не слышу тебя, лишь отголоски тихого голоса достигают сознания, и я цепляюсь за них, желая доказать себе, что еще жива, что не превратилась в бесполезную кучу биомусора, которая сгниет где-нибудь в песчаном карьере. Ноги сводит судорогой и я издаю протяжный стон, резко открывая глаза и напрягаясь всем телом. От этого становится хуже — боль внутри прожигает насквозь и я вытягиваюсь, почти теряя сознание, но все же удерживаясь на плаву благодаря нахлынувшему после всего спокойствию.
Пришедшее на смену агонии облегчение расслабляет, и я удивляюсь собственной легкости, абстрагированно наблюдая за тем, как твое лицо перекашивается от злости, уголок губ дергается и ты, сжав челюсти, встаешь со стула, яростно откидывая его в сторону. На грани сознания я думаю о том, что это так на тебя не похоже, ведь весь ты состоишь из равнодушия и самоконтроля, но не импульсивности, нет. И пока мое сердце отсчитывает последние удары, ты в несколько шагов преодолеваешь расстояние до кровати и склоняешься надо мной, обеспокоенно заглядывая в глаза и обдавая меня дикой яростью.
— Не смей! — кричишь словно сквозь толщу воды, которая не может передать всей интонации, а потом исчезаешь, покрываясь совершенной тьмой.
Здесь тихо и спокойно, Алан, и ты не дотянешься до меня, как бы ты этого не хотел.
Я просыпаюсь постепенно, этап за этапом, словно кто-то вытягивает меня из забвения и зовет за собой, совершенная ночь остается за плечами и сквозь полуприкрытые ресницы просвечивает слабый свет, отливающий отталкивающей белизной. Первое, что я слышу, — это удары собственного сердца и тихое, надрывное дыхание, затем систематический писк какого-то прибора и, не может быть, тиканье часов. Там, где я находилась, не было столь насыщенных звуков, поэтому я тороплюсь открыть глаза и обвести комнату мутным расфокусированным взглядом, от чего в голове поднимается гул, и я зажмуриваюсь, выпуская слезы наружу.